Ужин - [60]

Исходя из опыта, я знал, что, беседуя с недалекими людьми, лучше всего врать напропалую, предоставляя этим тупицам возможность отступить, не потеряв лица. К тому же я действительно не помнил, что в работе о смертной казни было навеяно моими рассуждениями, а что сочинил сам Мишел. Помню наш разговор за столом об убийце, всего на несколько дней вышедшем из тюрьмы и уже, судя по всему, снова кого-то пришившем. «Таких вообще нельзя выпускать на волю», — сказал тогда Мишел. «Нельзя отпускать на волю или нельзя держать в тюрьме?» — переспросил я. С пятнадцатилетним Мишелом мы обсуждали любые вопросы, он проявлял интерес ко всему: к войне в Ираке, терроризму, ситуации на Ближнем Востоке — в школе эти темы обходят, считал он. «Что ты имеешь в виду? Как это нельзя держать в тюрьме?» — спросил он. «То и имею, — ответил я. — Именно то, что сказал».

Я посмотрел на директора. Этот слизняк, уверовавший в глобальное потепление и возможность полного прекращения войн и несправедливости на земле, скорее всего, полагает, что насильники и серийные убийцы поддаются лечению; что после нескольких лет болтовни с психиатром их можно аккуратно возвращать в общество.

Директор, до сих пор сидевший вальяжно развалившись в своем кресле, наклонился вперед, положив на стол обе ладони с растопыренными пальцами.

— Если я не ошибаюсь, вы тоже работали в системе образования? — спросил он.

Покалывания в пальцах меня не обманули: когда обладатели низкого интеллекта чувствуют, что терпят фиаско в споре, они обращаются к любым доступным им средствам.

— Я несколько лет преподавал в школе, — сказал я.

— Это было в… не так ли? — Он произнес название школы, до сих пор вызывающее во мне смешанные чувства, точно название болезни, от которой ты вроде бы излечился, но которая в любой момент может обнаружиться в другой части твоего тела.

— Да, — подтвердил я.

— Вас тогда отстранили от уроков.

— Не совсем так. Я сам взял тайм-аут. Я сказал, что вернусь, когда ситуация нормализуется.

Директор кашлянул и взглянул на листок бумаги на столе.

— Но вы так и не вернулись. По сути, вы уже десятый год как безработный.

— Временно безработный. При желании я уже завтра смог бы устроиться на работу.

— Согласно информации, присланной мне из… ваше трудоустройство зависит от психиатрического заключения. А отнюдь не от вашего желания.

И снова название той школы! Я ощутил, как дернулись мышцы под левым глазом, что другие запросто могли принять за нервный тик. Поэтому я притворился, будто мне что-то попало в глаз, и принялся отчаянно его тереть, тем самым лишь усугубив мышечные спазмы.

— Чушь, — сказал я. — Чтобы работать по профессии, мне не требуется разрешение психиатра.

Директор снова уткнулся в листок бумаги.

— Но здесь сказано обратное. Здесь написано…

— Можно мне взглянуть на этот документ? — Мой голос прозвучал резко, требовательно и недвусмысленно.

Тем не менее директор не сразу удовлетворил мою просьбу.

— Позвольте мне сперва договорить, — сказал он. — Несколько недель назад я случайно наткнулся на бывшего коллегу, в настоящее время работающего в… Точно не помню, почему речь зашла о вас — по-моему, мы говорили о колоссальной нагрузке в системе образования в целом. О переутомлении и связанных с этим нервных расстройствах типа синдрома эмоционального выгорания. Он упомянул имя, показавшееся мне знакомым. Сначала я не понял откуда. Но потом вспомнил о Мишеле. А затем и о вас.

— У меня никогда не было синдрома эмоционального выгорания. Это новомодная болезнь. И переутомления тоже не было.

Теперь директор принялся усиленно моргать, что при всем желании нельзя было назвать тиком — только признаком внезапной слабости. Или еще точнее — страха. Возможно, я неосознанно поменял интонацию — последние фразы я произнес нарочито медленно, медленнее, чем предыдущие, — и у директора замигали его сигнальные лампочки.

— Я и не говорю, что у вас был синдром эмоционального выгорания, — сказал он, барабаня пальцами по столу.

Он снова заморгал! Да, что-то изменилось. Менторский тон, которым он пытался навязать мне свои малодушные теории о смертной казни, исчез.

Теперь, помимо запаха пищевых отходов, я чуял еще кое-что: страх. Так же как собака чует, что ее боятся, я обонял едва уловимый кисловатый запашок, которого прежде не было.

Думаю, что именно в тот момент я поднялся — точно не вспомню, провал в памяти. Не помню, было ли еще что-то сказано. Я поднялся со стула и посмотрел на директора сверху вниз.

Все, что происходило потом, объяснялось исключительно разницей в высоте: директор по-прежнему сидел и был уязвим, я же стоял, возвышаясь над ним. Вернемся к собакам: долгие годы хозяин кормит их и ласкает, а они служат ему верой и правдой, но в один прекрасный день хозяин спотыкается на улице и падает, и тут собаки набрасываются на него, вонзают свои зубы ему в горло и загрызают намерть. Иногда еще и разрывают на мелкие кусочки. Это инстинкт: падение — признак слабости, то, что лежит на земле, — добыча.

— Я настоятельно прошу вас позволить мне взглянуть на этот документ, — сказал я исключительно для проформы, указывая на листок бумаги, прикрытый теперь рукой директора. Для проформы, потому что путь назад был отрезан.