Ужасно роковое проклятье - [37]

— Я же тоже была перфекционисткой, по молодости лет! — усмехнулась я, — Это уже потом, когда миновал тинейджерский период, пора весенняя, появилась недобрая мысль: а не удавиться ли мне, чем без конца лямку тянуть?

Как странно было тогда осознавать, что жизнь моя не мне принадлежит, а фамильной гордости, которую я обязана поддерживать ныне и присно, во веки веков, аминь. Кстати, именно дедуля первым не выдержал зрелища моих мучений. Он и нашел отличный выход: прямо в моем присутствии начал потешаться над тетей Жо, припоминать разные байки из семейных летописей. Тогда-то и выяснилось, что основная черта Хряпуновых — сибаритство во всех его формах. Кто-то обжорством страдает, кто-то винопийствует, дамы манкируют домашними делами, дети отлынивают от занятий. Так дед спас меня от верного острого переутомления, ставя всех в щекотливое положение своими намеками. Я рассказала парням о характеристике Хряпуновых, бесстыдно разглашенной престарелым шутником к ужасу всех фанаток фамильной чести.

— Откровенный и язвительный старичок был твой дедушка! — восхитился Данила, — Но кого он мог шантажировать? И чем именно?

— Наверное, того самого человека, который его возил ажно по двум континентам? — предположила я, вспоминая длинный список мест, где довелось побывать моему непутевому родичу, — Но имени его он никогда не упоминал. И ни слова насчет дружбы, единства интересов, философских бесед и прочего "слияния в экстазе".

— Может, он у какого-нибудь богача в слугах обретался? — предположил Даня, — А потом твоему деду неловко было сознаться, что он служил дворецким… или лакеем.

— Не думаю! — пожала я плечами, — Ты дедушку не знал. Он так смешно умел описать свои оплошности и непристойные проказы, и смеялся потом вместе со всеми… Ему наше до маразма захваленное дворянство даже приятно было в комическом свете выставить. Остальных Хряпуновых откровенно презирал, за напыщенность. И карьеры лакея дедуля бы не скрывал — напротив, использовал бы как мулету.

— А что известно о таинственном дедулином покровителе? — сосредоточенно спросил Данила, нахмурившись, словно прокурор, — Хоть какие-нибудь данные сохранились? Молод он был, или стар, русский или инородец, дворянин или промышленник? Неужели ничего?

— Я спрошу тетку, она довольно долго в документах копается. Наверняка были и письма, и дневники всякие, — задумчиво протянула я, пытаясь уловить что-то легкое, ускользающее из памяти.

У меня возникло такое ощущение, будто я все время что-то забываю, что-то важное…

— А что с безопасностью тети, как там ее, Невыговоридзе? — опасливо поинтересовался Даня, — Ведь компромат вековой давности в семейный архив мог затесаться. Что у тебя документов нет, преступник понял уже. Он твое имущество — что движимое, что недвижимое — уже облазил. Ему бы за твою родню приняться — давно пора!

— Если мы додумались, то и эта мразь догадается, — испуганно согласился Оська, — Соня, он мог узнать ее адрес?

— Еще как! — вскрикнула я, — Записная книжка в сумке, склерозник у меня на столе, органайзер на бюро — и везде ее телефон, адрес… и записи всякие: "Отдать Жо дедов хлам" и три восклицательных знака. Аллах всемогущий, если он ее еще не убил, я священный хадж совершу, до самой Медины!

— Уймись, — строго приказал Оська, — Не паникуй! Вероисповедание менять незачем, оставайся христианкой и помолчи хоть минуту. Даня, к этой архивистке надо съездить. Хотя бы позвонить для начала, предупредить ее, что ли? Если она нам поверит, конечно, — он вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнула и бросилась к телефону. Но кроме длинных гудков так ничего и не добилась. То ли Жозефины не было дома, то ли она была не в состоянии ответить. Сидеть дома, обрывая телефон, и гадать, не случилось ли с ней чего, было невыносимо. И мы поехали к тетке, все втроем.

Был уже вечер, довольно сырой и зябкий. Набежали тучи, время от времени начинал моросить мелкий унылый дождичек, навевая мрачные мысли. Ехали молча, даже не комментируя ошибки других водителей. Чего от мужика за рулем действительно трудно добиться, так это молчаливого снисхождения. Было заметно, насколько все мы встревожены — по тому, что никто не обращал внимания на мелочи: неправильно перестраивающегося водилы, козла, упорно не пускающего нас в левый ряд, еле тащившегося малахольного придурка.

В опасный для родных момент любящим деткам — по законам кино — на ум приходят разные безоблачные воспоминания и переливаются всеми оттенками розового. После чего на глаза хороших девочек наворачиваются слезы, а сердце сжимает тревога. Со мной явно что-то неладно: на ум приходило только, как мама и тетя Жо, стиснув руки, умильно смотрели "Войну и мир" Бондарчука, и их лица горели восторгом. А меня ужасно раздражало, что все персонажи выглядят лет на двадцать старше, чем по роману полагается. Сам Толстой, впрочем, раздражал своим занудством не меньше, чем Бондарчук. Тетка и маман все восторгались, все объясняли глубину, высоту и протяженность русской души, отраженной в… ну, и так далее.

Я и сейчас злилась на тетеньку — за все чохом: за ее беспросветную глупость и снобизм, за то, что по скверной гнилой погоде приходится тащиться к черту на кулички, а Жо, небось, сидит у соседки и заливает им про мировую славу генерала Хряпунова. А тот если чем и прославился, то только тем, что обладал аппетитом Гаргантюа, и потому в старости уже не мог сидеть в креслах, а только на диванах. Кресло его "основных достоинств" не вмещало. В памяти оживали старые конфликты, нервозность росла, в мозгу вырабатывался серотонин, в мышцах — адреналин, для полного набора органических возбудителей не хватало только тестостерона. Кабы мы не подъехали к дому тетки, через пару минут я начала бы подвывать, а то и кусаться.