Ужас победы - [26]

“пресс-хату”, чтоб уголовники из меня выбили нужные показания.

Но главный там, Гера, вдруг проникся ко мне и решил не бить, а

“компрессик” сделать – вот этим полотенчиком. Лицо как бы все избитое, но кости целы. Так что и там хорошие люди оказались!

– Так ты за Геру нам тут агитируешь? – встал в глубине зала мичман, видимо воспитатель.

И Петро крякнул испуганно: не на того работаешь!

– Нет. С Герой я вам встречаться не советую!

Смешки в зале – уже в мою пользу.

– Тем более в роли губернатора!

Хохот. А у меня ужас: Гера узнает наверняка, что я выступил против него, – и “имидж” мой доработает до точки! Но – надо сказать!

– А в тюряге за что оказался? Спер что-нибудь? – Рыжий брал реванш.

– Да нет… не спер.

Стал рассказывать, как при прежнем тоталитарном режиме в роскошный Морской вокзал, построенный к какому-то юбилею

Брежнева, не пускали ночевать народ, чтобы мебель не пачкали. И пришлось мне вспылить, когда беременную женщину из дверей выпихнули.

– От тебя хоть беременная-то? – крикнул рыжий.

– …Нет. Но мне она понравилась.

Засмеялись.

– А как вы… вспылили? – вдумчивый, интеллигентный парнишка спросил.

– Булыжник кинул… И попал – случайно, наверное, – в “СЛАВУ КПСС!”.

– Так нарочно – или случайно? – пристал рыжий “затейник”.

– Честно… случайно! – ответил я.

– А сейчас хоть… пускают в вокзал ночью? – неожиданный чей-то вопрос.

Тут я растерялся:

– Пускают… наверное.

– Вы лучше нам вот что скажите, – въедливый мичман просил. – Вот вы, диссиденты, боролись с нашей системой за лучшую жизнь. Так почему же она такая паршивая стала?

Все почему-то радостно захохотали.

– Ну почему ж она такая паршивая? Такая, как вы сделаете.

Рассказал вдруг про трех горцев, перед которыми наш богатырь стул уронил, а старец, подумав, сказал, что это так, ветром опрокинуло. Простил.

– Это потому, что мы врезали им! – крикнул мичман.

– Да нет… Доброта, я думаю, не оттого появляется у человека, что ему врезали. Она раньше бывает, чем злость! – ответил я.

– Ладно, про доброту ты нам не заливай! – воскликнул мичман. -

Ты на мой вопрос не ответил: почему жизнь паршивая?

– Печальная – да. Ну а паршивой… мы сами ее делаем. Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда… или из грязной лужи.

– А это уж как получится! – сообщил рыжий.

– Из какого сосуда-то? Не понял! – гаркнул мичман.

– Ну… можно с горем в грязи валяться…

– А можно – на трибуну подняться! – Рыжий на время вернул себе успех.

Но я вдруг расчувствовался почему-то перед матросами, которых никогда раньше не видел и вряд ли увижу еще когда… Не важно!

Главное – самому себе это сказать.

– Вот я сейчас… очень бедно живу, – услышал я вдруг свой голос,

– и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются.

Пальто… посуда… антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все-таки я человек семейный, с образованием… когда-то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье… Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал – потом заберу.

Сделал паузу, глотнул слюну… не перебивают.

– Обратно иду через два часа, гляжу – какие-то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз – сам бы пил из такого с удовольствием!

Матросы засмеялись.

– Но главное – их руководитель, в тельняшке… – продолжил я.

– Это ты, что ли, Борисов? – крикнули рыжему.

– Нет, другой… Облапил мой любимый стул – уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда-то – прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. “Ты чего это?” – тот удивился. “Это… мой стул!” – “Нет уж – теперь мой!” – выдернул из моих рук. “Я… давно уже заметил его!” – кричу. Кинулся снова – тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: “Иди, пока цел!” К дому шел в отчаянии:

“Господи, до чего я дошел? Когда-то меня женщины любили, друзья уважали!”

Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.

– А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса

Воробьянинов из “Двенадцати стульев”, пытался стул свой отнять!

Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож!

Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно – с чем-то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда.

Книги – такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано.

Страдание оформлено… в красивый сосуд. В каждой хорошей книге… гигиена страданий – вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!

Матросы долго молчали. И я. Главное – чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.

– Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? – пытался взять реванш бледно-рыжий Борисов, но поддержки не нашел.

Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.