Ужас глубин - [28]

Сэм посмотрела на безбрежный океан: врагов видно не было. Затем заглянула за борт, и Бэрд догадался, о чем она думает, — о том, что, кто бы ни шнырял там, внизу, он настолько же смертоносен, как черви, выползавшие из-под земли.

— Если это бродяги, — сказала она, — то мы в глубокой заднице.

Госпиталь военно-морской базы Вектес, изолятор

Доктор Хейман захлопнула за собой дверь палаты и взглянула прямо в глаза Хоффману.

— Если ваши гораснийские приятели не собираются принести цветы и виноград, то я не желаю их видеть в моем госпитале, — произнесла она. — Эти люди — мои пациенты. Не важно, преступники они или нет.

Хоффман выделил в своем расписании время на уговоры Хейман. Старуха свое дело знала, но была крепким орешком.

— Из-за этих людей у вас полный госпиталь инвалидов! — рявкнул он. — По-моему, это дает нам право задать им несколько вопросов.

— Если вы хотите, чтобы я поставила их на ноги после того, что вы с ними вытворили, то вы, черт побери, должны прислушиваться к моему мнению.

— А в следующий раз, когда у вас реанимация будет ломиться от моих солдат и куча народу останется без ног, как Матьесон, вы так же спокойно к этому отнесетесь? — Это был удар ниже пояса. Он знал, как она ненавидит ампутации. Но также знал, что этот прием сработает. — Дайте мне делать свое дело — и, возможно, вам не придется работать так много.

— Вы негодяй, Хоффман. Клянусь, негодяй.

Хейман было за семьдесят, но годы не превратили ее в приятную пожилую леди. Хоффману пришлось напрячь память, чтобы вспомнить ее имя; она была просто доктором Хейман, и если бы он не видел ее личное дело, то никогда бы не поверил, что ее зовут Изабель. Она определенно не походила на Изабель.

— Да, я негодяй, который хочет покончить со всем этим, — проворчал он. — Итак, они уже пришли в себя настолько, чтобы поговорить с Треску?

— Это зависит от того, как именно он собирается с ними разговаривать. — Хейман покопалась в кармане халата и вытащила окурок сигары. — У вас полно людей, которые в состоянии их допросить. Зачем вам Треску?

— Приказ Прескотта.

— Значит, он умыл руки. Однако в моей профессии существует определенная этика. Я не штопаю людей для того, чтобы кто-то потом отрывал им руки и ноги.

— Именно такова задача военной медицины, док.

— Вы прекрасно понимаете, что я имела в виду. Я требую от вас проследить за тем, чтобы этих людей не пытали. Вы же не палач, Хоффман, несмотря на ваш рев.

Хоффман сам не знал, жесток он или нет. Ему приходилось совершать поступки, о которых он потом жалел, ужасные вещи, некоторые — совершенно добровольно. Если сейчас он встанет в позу и откажется участвовать в допросе, то Треску все равно сделает то, что хочет, с благословения Прескотта.

«Я уже прошел через это тогда, с „Молотом Зари“. Те же аргументы. Те же оправдания. Если бы я этого не сделал, то сделал бы кто-нибудь другой. Лучше быть мужчиной и принять удар на себя».

Итак, двое бродяг получат хорошую трепку. Скорее всего, такую же, какую им устроили бы товарищи Андерсена. Хоффман решил, что он на все согласен, если в результате выйдет так, что люди вроде Андерсена перестанут гибнуть.

— Хорошо, подождем, пока они поправятся, — сказал он. — Ваша совесть будет чиста. Но конец будет один и тот же. Только постарайтесь в это время уделить внимание и пациентам без ног и прочего, черт побери!

Хейман сунула в рот незажженную сигару. Сигара не сочеталась с белым халатом. В любых, самых тяжелых обстоятельствах она умудрялась безупречно отбеливать этот халат. В некоторых местах он лоснился от старости, из потертых манжет торчали нитки, но он был белым, и Хоффман никак не мог понять, ради чего она это делает: то ли для того, чтобы внушить больным уверенность в своем профессионализме, то ли это свидетельство ее желания стереть что-то из своей памяти. Однако у него не было времени анализировать всякую чушь. У него самого на совести было достаточно темных пятен.

— Отлично, мы теперь ничуть не лучше Прескотта. Пытаемся усыпить свою совесть. Занимаемся самообманом. — Хейман похлопала по карманам в поисках спичек и направилась по коридору к выходу. Затем обернулась. — Ах да, и еще насчет вашей приятельницы. Отправьте бедную женщину в отставку или на штабную работу, иначе ее скоро убьют. Я понимаю, что люди с Южных островов — крепкий народец, но они смертны, точно так же как и мы с вами.

— Не надо ничего от меня скрывать, док, — пробормотал Хоффман. — Говорите все как есть.

Хоффману не нравилось, что Берни постоянно рискует своей головой, но заставить уйти с передовой значило глубоко оскорбить ее. Нет, хуже: эта мысль привела бы ее в ужас, словно отставка была началом конца, и он это знал. Он спросил себя, уволил бы он мужчину ее возраста или женщину, к которой не испытывает никаких личных чувств, и ответил: «Черт, я не знаю». Он знал только, что не может поступить так с Берни, что она этого не заслуживает.

Он подождал за дверью палаты, читая записку, оставленную для него одним из врачей. Террористов-бродяг звали Эдвин Лорис — это ему Сэм Бирн сломала тазовую кость, два ребра и устроила сотрясение мозга — и Микаил Энадор; последний находился в относительно приличном состоянии после того, как его едва не сожрала собака. Сын Энадора, Ниал, не получил телесных повреждений, но был в шоке. Врачи смогли вытянуть из этих троих только их имена. Но Хоффман уже попросил Диззи Уоллина присмотреть за бродягами, живущими на базе, и незаметно выяснить, есть ли здесь друзья и родственники Лориса и Энадоров. Имело смысл понять, кто может мстить за троих пленников.