Уйти красиво и с деньгами - [8]

Аделаида Петровна вздыхала. Ее печальный взгляд падал на ряд знакомых флаконов. Эти флаконы, она помнила, еще утром стояли как-то иначе. В душе сразу вспыхивал едкий гнев на горничную Гашу, которая, должно быть, втайне лила драгоценные ароматы себе на макушку и за пазуху. К тому же среди флаконов и коробок, перепутанных чужой рукой, что-то шевелилось.

Аделаида Петровна щурилась сильнее и приближала лицо к столешнице. Головастики! Они суетились в банке, крутили прозрачными рыбьими хвостами и пучили на Аделаиду Петровну бисерные глазки, отвратительно пристроенные где-то на затылке.

Аделаида Петровна издавала долгий крик. Затем расчетливо – на мягкий ковер или на кушетку – падала в обморок.

Володька не верил в истинность этих обмороков. Крики мачехи его радовали, хотя он знал, что за минутную забаву придется заплатить целым днем сидения в чулане или в запертой приемной отца.

Аделаида Петровна и близнецы никогда открыто не ссорились. Веселый доктор Фрязин не допустил бы, чтоб кто-то притеснял его замечательных детей. Аделаида Петровна это понимала. Поженились они с доктором шесть лет назад по горячей страсти. Оба тогда вдовели. Борис Владимирович Фрязин был живой, невысокий и смуглый – чернявые близнецы пошли в него. Аделаида же Петровна, напротив, отличалась заметным ростом и таким пышным бюстом, что он гнул ее вперед. Хотя эта позировка была как раз в моде и называлась «голубиная грудь», все равно казалось, что Аделаида Петровна рухнула бы под тяжестью бюста, если б он не крепился на сильном торсе и крутых, правильных, как валун, бедрах.

Аделаида Петровна была богатой купеческой вдовой. Платья она выписывала из Москвы и Парижа, любила крупные шляпы с перьями. В тени этих шляп загадочно мерцали ее глаза. Разве мог впечатлительный, с художественной жилкой доктор не влюбиться в такую красоту? «Это не цветок, а целый сад цветущий», – восторгался он. Разве могла Аделаида Петровна остаться равнодушной к натиску доктора – горячего, говорливого, красивого собой, хотя и совершенно лысого?

Была страсть. Но глупые и жестокие дети подобных страстей никогда не разумеют. Аделаида Петровна не имела собственных детей, иметь не надеялась – и не любила ничьих. На Володьку с Мурочкой она не обращала внимания, пока не предоставлялся случай проявить разумную строгость. Бывало это часто. Доктор над выходками близнецов хохотал, но наказывать соглашался. Он считал, что разумные наказания закаляют характер.

– Меня самого отец очень драл, – радостно вспоминал он. – За дело драл, хотя чаще просто под горячую руку. Я зубами скрипел, но не плакал – и вот я жив, и бодр, и удачлив. А вам в чулане посидеть тошно? Эх, богатыри – не вы!

Мурочка тихо ненавидела мачеху. Зато Володька, склонный к естественным наукам, изобретал для бедной Аделаиды Петровны целую кучу, как он говорил, «казней египетских». В ход чаще всего шли червяки и гусеницы. Иногда подбрасывал в шляпную картонку мачехи мышь, придушенную мышеловкой. Недавно отсидел в чулане целый день за то, что посадил майского жука в театральную сумочку Аделаиды Петровны. Предварительно Володька окропил жука одеколоном, и бедное насекомое на время лишилось рассудка.

Аделаида Петровна раскрыла сумочку в самый разгар «Принцессы Грезы» – понадобилось незаметно достать платочек и вытереть увлажнившуюся в духоте шею, не то пудра слиняла бы пятнами. Тогда-то из атласных недр ридикюля и вырвался на волю очумелый жук. Он немного повисел в воздухе перед носом Аделаиды Петровны, а потом, гудя, стал метаться над головой зрителей. Скоро его повлекли огни рампы. Жук кружил над сценой, пока с лету не ударился в благородный лоб трагика Варнавина-Бельского, а потом рикошетом пал без чувств в бархатные колени принцессы Грезы.

Варнавин играл средневекового рыцаря, который только что скончался. Актер полулежал в удобной позе среди красиво расстеленных шелков и даже подремывал.

Нежданно получив в лоб, Варнавин проснулся, сел и оглянулся по сторонам. Он тут же вновь свалился на ложе, но было поздно: поднялся шум и хохот. Нерасторопная принцесса Греза сидела с жуком на коленях и не могла вымолвить ни слова.

Варнавин не сдался. Он стонал и извивался в шелках до тех пор, пока его игра – как всегда, потрясающая – не одолела смех и смущение зрителей. Только тогда он умер второй раз в этот вечер. Его искусство напрочь затмило выходку жука. Зал долго гремел аплодисментами, многие плакали.

За лихие научные опыты Мурочка дала брату прозвище: Чумилка-Ведун. Так звали героя одной детской книжки.

Едва Лиза уселась на Мурочкину кровать и открыла рот, чтобы завести тихий секретный разговор про сегодняшний случай на качелях, как Чумилка затопотал по лестнице. Он до смешного походил на сестру – был такой же щупленький, смуглый, юркий. Только одет был в старую гимназическую куртку хмуро-синего цвета и на голове вместо двух жидких кос имел спартанскую стрижку.

– А я слышал, как ты пришла, – кивнул он Лизе. – Ты, Лизавета, ей-богу, такая стала красивая, что мне совестно говорить тебе «ты».

Лиза усмехнулась. Она считала, что красота тут ни при чем. Просто за последний год она выросла и на целую голову стала выше Володьки. Отсюда его почтение.