Уйди во тьму - [166]

— Это как жвачка, но там есть аспирин. А теперь положи его в рот. Почему ты не пойдешь домой и не ляжешь?

Я положила жвачку в рот и стала жевать, чувствуя вкус мяты.

— Я пойду, — сказала я. — Спасибо большое.

— Не за что, — сказала она, — просто поезжай домой и отдохни. Я тебя сейчас выведу из калитки.

Собачка обнюхала мои пятки, я вышла на улицу.

— А теперь делай то, что я сказала, — сказала она, улыбаясь из-за калитки.

— Хорошо. Спасибо вам. До свидания.

Я выплюнула жвачку в канаву — на решетке висел обрывок газетенки: «ЖЕНА РАНИТ ЛЮБОВНИКА, СМОТРИТ, КАК ОН УМИРАЕТ», — порыв ветерка подхватил его и понес. Я перешла через улицу на зеленый свет — ветер трепал мою юбку, но это был горячий бриз, наполненный каким-то удушающим паром и запахом пекарни, и я еще больше вспотела, потом бриз улегся. Я посмотрела на адрес, который дал мне Ленни, — там было сказано «15», и я шла по кварталу на юг, поглядывая вверх — 21, 19, 17, цифры уменьшались. Тут я подошла к номеру 15 и подумала: «А что, если часы снова, что, если благословенные, чудесные, закрытые, теплые часы. Что, если он не оценит их стоимости и жертвы: тридцать девять долларов девяносто пять центов, наше чрево все в драгоценных камнях и сохранности. Предположим. Просто предположим». Но я не хотела думать об этом. Я поднялась по трем кирпичным ступенькам, толкнула дверь и вошла: на почтовом ящике — «Фримен, первый этаж, в конце». Я нажала на звонок и стала ждать, но я прождала даже меньше того, чтобы в голове сложилась мысль, поскольку звонок тут же сработал, под моей рукой раздался звон, зашевелилась заключенная гремучая змея. Я вошла и пошла по коридору, мимо фриза из плиток, стола, заваленного почтой, зеркала, в котором я увидела себя, ошарашенную, с синяками под глазами и растрепанную, — я пошла дальше, вдыхая сквозь обои в хризантемах запах других жизней. Я тону. Я приостановилась: «Пожалуйста, пусть он скажет „да“». Потом пошла дальше и наконец дошла до двери. Я нажала на звонок, услышала, как внутри мрачно прозвучало: бинг-бонг-бинг, степенно и торжественно, как в церкви, вне моей души.

— Кто там?

Я не отвечала: стояла, прижав голову к двери, и слушала, как испуганно колотится мое сердце, часы тоже тикают у моей груди в целости и сохранности.

— Какого черта, кто там? — Затем шаги по скрипящим плитам.

— Да? — сказал он.

Я молчала из страха, что он… Что, если он… Неужели он не может понять моей чудесной выдумки, взлета замкнутой в темноте души, освещенной в бесконечной ночи лишь драгоценными камнями? Признаюсь, я в экстазе от этого: я думаю — пока он стоит, на секунду отделенный от меня тончайшей дубовой панелью, — о нас, как мы беззаботно летим среди драгоценных камней и колес во времени, тикающем, словно это музыка, только еще лучше, укрытые от солнца и от смерти.

— Да кто это, черт побери? Говорите же.

Я затаила дыхание. Но да. Он распахнул дверь и стоял молча, глядя на меня, напряженный и мрачный — я увидела, как на шее у него пульсирует вена.

— Это я, — сказала я улыбаясь, — вернулась в страну живых.

— Вы ошиблись домом, — сказал он. — Нам никто не нужен. — За ним в комнате стоял мольберт и картина, окна были открыты угасающему свету. На лбу у него была синяя масляная полоса, и на ней крошечными капельками выступил пот. И он сказал: — Почему вы не уходите?

А к этому я была тоже готова; я сказала:

— Я принесла тебе подарок.

— Вы хотите сказать: подкуп?

— Нет, — сказала я, — подарок. Могу я войти?

— Нет, — сказал он, — я работаю.

Он начал закрывать дверь, и мне горло сдавил страх; я сказала:

— Я тебе не помешаю. Я буду сидеть очень тихо.

— Нет, — сказал он, — отправляйтесь к вашему итальянскому дружку.

— Я тону, — сказала я и взяла его за локоть; он отдернул руку.

— О Господи, — произнес он, — пойдите к Страссмену или к кому-нибудь еще…

— Гарри, — сказала я, — выслушай меня, прошу…

Он впустил меня в комнату, повернулся ко мне спиной и подошел к мольберту; дверь за мной захлопнулась, я пошла по полу, держа мои часы. Он писал старика. Древний монах или раввин в серых и темно-синих тонах, морщинистый и изможденный, воздел к небу гордые, трагические глаза; позади него были развалины города, разрушенного, опустошенного, горы раскрошенного цемента и камня, блестевшего под светом наполовину спрятанного заржавевшего фонаря, словно в последних, угасающих сумерках Земли. Это было мертвое и забытое место, однако сохранившее известное радужное, неустойчивое величие, и на этом фоне глаза старца гордо смотрели вверх, обращенные, возможно, к Богу, а возможно, просто к заходящему солнцу.

— Чудесная картина, — сказала я.

Он никак не отреагировал, взял кисть и провел серую полосу по разрушенному городу.

— Я считаю, что это замечательно, — сказала я.

Он по-прежнему молчал, продолжая писать, только туфли его заскрипели по полу. Я села на стул и стала за ним наблюдать. А в саду декоративные деревья еле слышно шелестели в душном воздухе; среди листьев шуршали, чирикая, воробьи, а издали доносились крики детей, словно что-то забытое. Я сказала тогда:

— Вернись, дорогой.

Он молчал.

— Вернись, — сказала я. — Прости меня за то, что я наделала.