Уйди во тьму - [155]

— Туда, — указывая на север, — второй поворот.

— Вы уверены?

— Конечно, уверена.

— Тогда спасибо, — сказала я. И я снова пошла, глядя вниз, на асфальт, и волоча ноги. Окруженной водой, идти было трудно, но боль во мне спустилась вниз и стала невидимой — мне посчастливилось в этом месяце: тошнота была совсем маленькой и не было головных болей. Тут я подумала: «Даже если я стану совсем тонуть и день накроет меня как целый океан — а так было в прошлый раз, — Гарри все-таки сумеет удержать мою голову над водой — это моя гордость и моя радость, и во всяком случае — к черту Тони». Я прошла мимо аптеки, где пахло медикаментами и кока-колой, — отлично, но я продолжала идти; в витрине, среди испачканных сажей голубых и белых креповых лент, висела реклама: «ЛАКСАТИН — Навсегда избавляет от нерегулярности испражнения». У Алберта Берджера был геморрой. Тут я остановилась, встала под навес и подумала: «Ох, Гарри». Я подумала: «Ох, нет». Потому что он как раз это сказал. «Ты просишь о совершенно невозможном. Ты унаследовала это от своей матери, только наоборот. Ты словно Элен с ее навязчивыми идеями, направленными в другую сторону. Ты говоришь, что мой разум неверно ориентирован, а как насчет твоего: ты хочешь переспать с любыми штанами — только и всего…» Только я тогда сказала (а это было два месяца назад — неужели он не понимал, как я была тогда близка к тому, чтобы потонуть?), я сказала: «Ох, Гарри, дорогой». Я сказала Ленни: «Верни мне его, Ленни. Я обещаю. Я тону». Только они не могли понять, просто не могли понять… «Отправляйся к своему итальянскому дружку», — сказал Гарри… Я просто не могла заставить их понять, что с Тони все было другое — что это сделала жара и джин, и то, что я тону. Мы выбросили какие-то отбросы в мусоросжигатель, и тут я увидела, что в его волосах уселся святой Христофор — он был золотой или какой-то, и я выпила весь джин, тогда он приткнулся ко мне и заставил меня… Трезвая часть меня вскрикнула от страха, однако крики «О Господи!» не проходили через воду, а он уже вложил в меня руку — да неужели Гарри не видит? «Маленькой измены не бывает, — сказал он, — есть большая разница между похлопыванием по заду и быстрым соитием на сене с молочником». Неужели он не видит? «Я никогда больше не стану этого делать! — завопила я. — Я тону! Ты мне нужен!» Неужели он не понимает? Но он сказал: «Ты просто пьяна. Я давал тебе все шансы в мире. Ты говорила то же самое, когда вернулась из Гринвича, или Кос-Коба, или Дарьена, или откуда-то еще, куда ты уезжала с этим разгильдяем-писателем, так что проваливай к черту». Бедный мой Гарри, неужели он не может понять? «Нужен, нужен, — сказал он. — Я отказываюсь быть нужен, если меня не любят, так что пошла ты к черту». Под навесом было прохладнее. Мимо прошли две толстые монахини по-летнему в белом, тихо бормоча по-французски: «Monseigneur O’Toole… la-la… gras comme un moine…»[32], — они потели, они исчезли за углом — две маслобойки в белых одеждах. Бой часов в моей утопающей душе. «О нет, Господи, — подумала я, — он вернется со мной». И я подумала, приподняв сумку к уху — часы там тикали точно и упорно, как раньше: «Тогда вся наша вина исчезнет среди этих упорядоченных рычажков и колесиков, под водянистым, сверкающим как рубин солнцем». Тут я сказала:

— Помогите мне, пожалуйста.

И аптекарь рядом со мной, подставивший солнцу свое желтоватое лицо, сказал:

— В чем дело, молодая леди, у вас заболело ухо? — Он был пожилой, маленький, и у него торчали волосы из носа.

— Да, — сказала я. Мне было трудно сейчас сориентироваться, как сказал бы Гарри: человек хочет помочь, потому что я попросила. — Да, — сказала я, — это у меня в ухе. — Я приложила сумку к голове. — Вот тут.

— Вам лучше показаться доктору, — сказал аптекарь, — это опасно. Это может попасть вам в мозг и убить вас.

— Да, — сказала я, — ужасно больно.

— Вы подождите здесь, — сказал он, — и я принесу вам пару таблеток аспирина.

Он ушел в аптеку. А я осталась стоять на жаре с сумкой, прижатой к голове, слушая тиканье и жужжание колесиков, — о, он вернется, я знаю, и я пыталась думать о чем-то другом, о музыке или стихах, или часах — о музыке и стихах в часах, — о чем угодно, только не о Тони и о том, как я лежала с Эрлом Сандерсом, и обо всем плохом, что я делала. «Он мягкий и нежный, — подумала я, — мой Гарри: связать его первоцветом и привести домой». Но существует решение. Решено, что я никогда не найду его. Когда я была маленькой, у меня заболело ухо, и зайка держал мои ноги, а мистер Льюис, что живет на нашей улице, держал мои руки, и доктор Холкомб вставил мне в ухо эту штуку, чтобы сделать пункцию; я громко вскрикнула — так было больно, и она сказала: «Бедная Пейтон, бедная маленькая Пейтон, но неужели действительно так больно, что ты не могла не закричать?» И тут они с зайкой заспорили, а у меня поднялась температура, и я заснула, и мне снилось, что на мне сидит толстая женщина, а потом я увидела, как маленький мальчик собирал в поле фиалки.

— Вот, молодая леди. Примите это и идите прямо к доктору. Вы меня слышите?

— Да, — сказала я. Я приняла таблетки с водой, принесенной им в стаканчике.