Увязнуть в паутине - [98]

То был один из тех мокрых летних дней, когда сырость, вместо того, чтобы спадать с неба, вздымается в воздухе, ослепляя все и вся. Мир за окнами ситроена был затуманенным и нерезким; стекающие время от времени по стеклу капли только сильнее нарушали его структуру. Теодор Шацкий вздохнул, взял зонтик и очень осторожно вышел из автомобиля, стараясь не загрязнить светло-серых брюк. Лавируя между лужами, он прошел через улицу, остановился под кирпичной химерой костёла и — изумляя самого себя — перекрестился. Давным-давно, еще будучи ребенком, Теодор имел привычку, вынесенную еще из родительского дома — он крестился всякий раз, когда проходил мимо церковного здания. В период дозревания он начал стыдиться этой — как ему казалось — нахальной религиозной манифестации, и лишь временами ему вспоминался тот детский навык, когда проходил мимо католического святилища. Почему именно сейчас он не был в состоянии удержаться? Он понятия не имел.

Из-под зонтика он наблюдал за уродливым, мрачным зданием. Да будет проклят этот костёл, Хенрик Теляк и убийство, вызвавшие то, что его жизнь уже никогда не будет тем, что было раньше. Он желал как можно скорее забыть об этом деле, и не важно, каким будет результат. Я становлюсь похожим на других, терпко подумал он. Еще пара минут, и я буду сидеть за столом, с тоской глядя на часы и размышляя над тем, заметит ли кто-то, если я смоюсь без четверти четыре.

— Предъявите документы, — загремел у самого уха голос Кузнецова.

— Вали, — буркнул Шацкий в ответ. У него не было желания шутить.

Вместе они вошли в здание при костёле, через тот же самый вход, что почти что две недели назад, когда в небольшом зале дл обучения катехизису на полу лежал труп Хенрика Теляка, а серо-вишневое пятно у него на щеке напоминало Шацкому болид Формулы I. На сей раз зал был пустым, не считая нескольких стульев и ксёндза Мечислава Пачка, лицо которого в синем свете ламп дневного света казалось еще более мягким, чем в прошлый раз.

Шацкий недолго переговорил сл священником. В течение этого времени Кузнецов с техником с Вильчей устанавливали камеру на штативе и размещали в темном помещении дополнительные прожектора, чтобы иметь возможность зарегистрировать процессуальный эксперимент.

Без четверти двенадцать все было готово, не хватало лишь главных героев драмы, которые должны были появиться ровно в полдень. Ксёндз с неохотой ушел к себе, техник неохотно бросил свои игрушки, не успокоенный заверениями Кузнецова, что с электронным оборудованием он умеет обходиться лучше, чем с женщинами.

На маленьких, уродливых стульчиках с металлическими ножками и коричневой обивкой, мусор и прокурор молча сидели рядом друг с другом. Погруженный в размышления Теодор Шацкий тихо рассмеялся.

— Чего? — спросил Кузнецов.

— Тебе будет смешно, но я думал о том, как Хелька будет выглядеть через пятнадцать лет. Думаешь, она все так же будет походить на меня?

— Судьба не может быть уж настолько жестокой.

— Очень смешно. Я думаю вот о чем: как такое возможно, что дети могут быть такими не похожими на своих родителей.

— Наверное, потому что, в первую очередь, они являются сами собой, а только потом — чьими-то детьми?

— Наверное.

3

Они появились пунктуально, практически одновременно, как будто бы сюда приехали на одном автобусе. Ядвига Теляк, как обычно, печальная, в льняных брюках бежевого цвета, гольфе такого же цвета и элегантных туфлях на каблуках. Волосы ее были сплетены в косу, и впервые за все время этого следствия она выглядела притягательной, следящей за собой сорокалетняя женщина с элегантным, вызывающим типом красоты — а не как старшая лет на пятнадцать своя сестра. Цезарий Рудский уже пришел в себя. Вновь он был королем польским терапевтов — густые седые волосы, седые усы, пронзительный взгляд светлых глаз и усмешка, побуждающая к признанию «что, собственно, чувствуете, когда об этом рассказываете». Хорошие джинсы, спортивная рубашка, застегнутая под самой шеей. Темно-синий твидовый пиджак тесно обтягивал широкие плечи. Не говоря ни слова, все уселись на уродливых стульчиках. Все ждали. Прокурор чувствовал, что атмосфера накалилась.

Ханна Квятковская этой атмосферы не нарушила. В женщине уже не было традиционной дерганности, может быть, потому, потому что она казалась совершенно обессиленной, косметика не была в состоянии скрыть темных теней у нее под глазами. Волосы были такими же мышиными, жакет все так же ничем не отличался на фоне десятков тысяч других жакетов из столичного города, но уже декольте блузки и высота шпилек приказали Шацкому подумать, а не слишком ли поспешно оценил он ее, когда приклеил ей этикетку асексуальной скрытной монашки. Вместе с Квятковской в зал вошла и Барбара Ярчик — в очередной раз она выглядела точно так же, как и тогда, когда Шацкий видел ее в первый раз, даже и одежки, похоже, были те же самые. Она улыбнулась прокурору, который подумал, что когда-то она должна была быть очень красивой, да и теперь — если бы не полнота — заслуживала бы звание красивой женщины. Эузебиуш Каим пришел последним — в одну минуту первого. Как обычно, он лучился уверенностью в себе. Его предназначенный для выходного дня костюм даже гэбистским сукиным сыном был бы признан элегантным — а вовсе не опрятным. Туфли и брюки по отдельности должны были стоить столько же, сколько и весь костюм Шацкого. Толстая белая рубашка с подвернутыми рукавами выглядела взятой из шкафа Бреда Питта.