Увидеть лицо - [9]

Логвинова достала из сумки плеер, надела наушники и в ее ушах громко зазвучал ее собственный голос, певший одну из самых популярных песенок «Тень моей любви». Она откинулась на спинку кресла, рассеянно глядя на мокрые деревья за окном и слушая себя — внимательно, придирчиво и с удовольствием, и камни в ее бесчисленных перстнях поблескивали умиротворенно, похожие на подуставших и мирно дремлющих на посту стражей.

* * *

Лешка был единственным, кто толком так и не проснулся. Нельзя было назвать пробуждением то состояние, в котором он, не открывая глаз и не осознавая ни того, где находится, ни даже себя, на ощупь поменял диски в своем сидиплеере, сунув прежний диск в стоявший рядом на сиденье пакет. Потом нажал на воспроизведение, и по его губам расползлась улыбка — отрешенная, словно и ей снились какие-то свои, особенные сны. Просыпаться он не собирался — ни тряска, ни дождь, ни голоса не могли ему помешать. Он знал, что просыпаться еще не время.

* * *

Виталия Воробьева, сидевшего прямо за креслом водителя, разбудили не дрогнувший автобус, не дождь, не сны, не истекшее время, засеченное телом для отдыха — ничто из того, что обычно чаще всего будит людей. Его разбудила тревога, четкое, почти осязаемое чувство опасности, сравнимое с хорошим тычком под ребра или чьим-то истошным воплем.

Он выпрямился в кресле, тут же открыв совершенно не затуманенные сном глаза, как будто вовсе и не спал. Обладая реакцией хищника, которого малейшие, хоть мало-мальски тревожные перемены, будь то звук, запах или просто некое особое изменение в самой атмосфере окружающего мира, приводят в состояние мгновенной внимательной бодрости, Виталий быстро осмотрелся, оценивая обстановку и выискивая источник опасности. Чутье не могло его подвести. Оно никогда его не подводило — опасность он всегда чувствовал так же безошибочно, как и смерть, этому быстро учились…

Виталий неожиданно вздрогнул, и его серо-синие глаза, только что смотревшие внимательно и настороженно, вдруг стали беспомощными и затравленными — глаза человека, который не в силах вспомнить, кто он такой, где очутился и как сюда попал. Губы искривились, сжались в узкую полоску, ловя уже готовый вырваться вскрик, пальцы левой руки судорожно вцепились в запястье правой, безжалостно сминая его, так что захрустели суставы. Боль, как ни странно, принесла подобие успокоения, и он чуть расслабился, глубоко вздохнув, потом поддернул вверх рукав кожаной куртки и посмотрел на свою правую руку, чуть шевеля пальцами, словно пытался нащупать в воздухе нечто, видимое только ему одному. Облизнул пересохшие губы. Запоздалое осознание только что приснившегося — настолько реального, что на долю секунды он и в самом деле подумал, что…

Что?!

Сон исчез, хотя только что он помнил… Исчез в один миг, как рисунок на песке, захлестнутый высокой волной, оставив после себя лишь легкий и уже тоже исчезающий след боли, страха, особой горечи и грызущей тоски, понять которые нельзя, если только ты не…

Что?!

Виталий вздохнул и тряхнул головой, отгоняя наваждение. Что бы там ни было, это просто сон, кошмар, бред, которого не существует и о котором не стоит задумываться. Что сон? — за горло не схватит, по голове не огреет. Только вот рука… рука почему-то очень его беспокоила. Что-то с ней было не так, с этой рукой, что-то очень и очень не так… Виталий еще раз взглянул на свою раскрытую ладонь, его пальцы сжались на запястье в последний раз, а потом отдернулись — раздраженно и в то же время с явным облегчением. Он хмыкнул. Рука как рука. Надо же, привиделось… Переутомился что ли?

Руки Виталия легли на подлокотники кресла с обманчивой расслабленностью. Пальцы и тыльные стороны ладоней покрывало множество свежих мелких царапин и проколов, словно Воробьев долго что-то искал в густых ежевичных зарослях, и, мимолетом взглянув на них теперь, Виталий чуть улыбнулся уголком рта. Он отвозил племяннице щенка чау-чау в подарок на день рождения, и дорогой тот, вертлявый и непоседливый, изжевал ему все руки, то пытаясь обрести свободу, то просто убивая время. Исцарапанные ладони еще хранили тепло щенячьего тела — живое тепло, одно из самых замечательных ощущений в мире. Сестра, конечно, увидев «подарок», в первые минуты едва не открутила Виталию голову, но смирилась очень быстро. Хорошенькая сучка — много шерсти и чуть-чуть зубов и глаз — с грозным именем Гера очаровала всех почти моментально, а когда, заснув, захрапела, развалившись кверху лапами и чуть подергивая во сне кончиками коротких ушей, даже сестра сказала с обреченным умилением: «Ладно, пусть живет».

У самого Виталия в его небольшом двухэтажном доме жили двое чау-чау, у каждого из которых был свой этаж и каждый весьма ревностно относился к собственной территории. Умные, серьезные и независимые, похожие на маленьких, но очень хмурых медведей, они научили себя уважать и, в свою очередь, уважали хозяина — чувство, рожденное не палкой, но взаимным доверием и справедливостью. Уважая хозяина, они уважали и его собственность, и, хотя и на одном, и на другом этаже и помимо них хватало живности, на которую они бы с удовольствием поохотились, собаки никогда себе это не позволяли, хоть некоторую из этой живности недолюбливали, а ежа, воровавшего у них еду и укладывавшегося в самых уютных местечках, и вовсе ненавидели.