Уважение к ребенку - [48]

Не знаю, какая система заключения в тюрьме: тесный карцер, одиночка, лишение прогулок, свиданий. На день, на неделю, на месяц. Качество и количество. Применяются ли, и в какой степени, эти наказания в исправительных учреждениях? Берется ли за образец тюрьма или выработана собственная, более мягкая система? Ведь воспитатель должен стремиться достичь наиболее благоприятных результатов при минимальном нарушении прав человека.

В заключении, но открытое окно выходит на спортивную площадку. В заключении, но только на время еды. Окно закрыто, зарешечено, окно под потолком. Камера на первом этаже. Тюремный двор тесный или просторный. Газон, но только один.

В руководимой мной летней колонии свобода движения имела такие градации: 1. Право выходить из колонии без опеки. 2. Право выходить под опекой специально назначенного воспитанника. 3. Право выходить на полянку за пределами колонии. 4. Право свободного передвижения в пределах всей колонии (пять акров земли). 5. Право играть на участке данного надсмотрщика («арест»). 6. Изоляция на газоне под каштаном («клетка»). Если мы примем, что только незначительная часть детей с плохими наклонностями, и то случайно, попала в исправительные учреждения, а большинство, более опасные, болтаются на свободе, не целесообразнее ли дать им наиболее широкие льготы: отпуски, коллективные близкие и дальние прогулки, в горы, к морю, к озеру, в лес? Мы лучше узнаем детей именно тут, а не в заключении. Система наказаний и поощрений может быть построена единственно на дозировании свободы. Не кое-что, а логическая система, кодекс законов. Без ограничений открыты ворота, ограничения касаются только дней и часов, радиуса свободного движения (поездка по железной дороге, прогулка в соседний городок, в лес). А только как самая высокая степень наказания: запереть в комнате на короткое время. Известно, что организм в широких границах приспосабливается к условиям. Вероятно, бывают случаи, что заключенный привыкает к неволе, может ее даже полюбить. А если заключение как наказание перестанет действовать, что тогда?

Есть ли в исправительных учреждениях, даже находящихся в деревнях, летние колонии и лагеря? Меняются ли отдельные учреждения на какое-то время воспитанниками для смены впечатлений, знакомства с новыми условиями? Разве у детей из так называемых исправительных учреждений меньше прав увидеть Краков, Познань, Вильно, море, озера Сувальщины? Увидеть угольные шахты, соляные копи, побывать в музеях, в кино, в театре? Если это даже взбудоражит, вызовет желание сбежать, не выльется ли это в усилия исправиться – в святой порыв? Отдельных детей – помещать в скаутские военизированные лагеря – показывать им нормальную интересную жизнь и развеять губительное убеждение, что они раз навсегда заклеймены, прокляты, прокаженные. Я хотел бы: 1. Знать, как это на самом деле. 2. Провести дискуссию с воспитателями наших интернатов для детей нравственно отягощенных.

Мое мнение: окно открыть, заставить цветочными горшками, по углам разложить приманки и внимательно следить, не будут ли дети, несмотря на препятствия и вопреки заманчивым соблазнам, именно в том направлении обращать тоскующие взгляды. Добавлю: если доставляет радость выпустить птицу из клетки, как же эта постоянная работа мысли: кого выпустить из тюрьмы – украсит воистину серый труд воспитателя.

Чувство

Неудивительно, что мускулы утратили свое значение. Они уже только как отдых и развлечение, задача их – сохранять в ясной свежести ум, не позволить переутомиться. Но труд, достаток и удобства дает железо, погоняемое и управляемое мозгом.

Неудивительно, что мы так уважаем интеллект. Столько всего позволил нам он выяснить, покорить, запрячь в работу; мы обязаны ему многими эффектными победами. Впрочем, он действует открыто, перестал уже быть тайной и, переведенный на язык цифр, поддается измерению и почти взвешиванию.

Интеллект удобен. К счастью, случайно объявился когда-то кто-то исключительный – и уже всему человечеству во все времена, без особых заслуг и достоинств, сразу, даром – выгода, прибыль, барыш. Значит, искать, шарить, вынюхивать, ждать с тоской Эдиссонов, Пастеров, Менделей. Они за нас: богатый дядюшка и свора нахлебников.

Чувство иначе. Оно ищет, как достичь, добыть и накормить людей. Две тысячи лет, как Христовы законы почти безнадежно… Всяк тут сызнова и лишь для себя одного. Впрочем, чувство слишком летуче, чтобы знать. Машины и тесты говорят, способен ли, может ли; остается трагичное – а захочет ли? Мог бы: и полезный, и ценный, уважаемый и счастливый, почему ж вредитель, почему именно уголовщина?

Пытаются через интеллект к чувствам. И всеобщее обучение, и хорошо проветриваемые школьные здания. Уже меньше кулак и штык, что ж, когда чаще используется браунинг и отравляющие газы.

Познать человека значит прежде всего изучать ребенка на тысячу способов. Другие могут – а чем я хуже? И я это делаю – ненаучно, доморощенно, смотрю невооруженным взглядом.

И видится мне, что не интеллект. Не вижу разницы. Дети и я – тот же процесс мышления – все то же самое, я только дольше живу.