Утро вечера мудренее - [64]

О существовании этих «придавленных элементов» задумывался еще Платон. Во сне, говорил он, душу посещает божественное откровение: она вспоминает мир идей, мир, где вечно предсуществует все, чему суждено найти земное воплощение. Но душа может подпасть и под влияние низменных вожделений: «когда она заснет, не найдется такого безумства или даже преступления, которому человек не был бы готов предаться в своем воображении. Ведь стыд и разум молчат во сне». После того как люди начали переходить от сонников и толковников к серьезным размышлениям о сущности и механизмах сновидений, эта мысль снова приходит им в голову. Ее высказывает Оршанский. Ее мы находим у Чехова, который был и писатель и врач. Говоря в письме к Григоровичу, что сонные выражают свои душевные движения по-детски, порывами и в резкой форме, он замечает, что это, вероятно, объясняется отсутствием во сне задерживающих центров и побуждений, заставляющих скрытничать. Та же мысль, наконец, ложится в основу теории сновидений, созданной в начале нашего столетия Зигмундом Фрейдом.

Все мы по собственному опыту знаем, что настроение, с которым просыпаешься после сновидения, может длиться целый день, начинает изложение своей теории Фрейд. Бывали случаи, когда душевное заболевание начиналось со сновидения и содержало бредовую идею, родившуюся во сне. В свое время об этом не забывали. Без толкователей сновидений в древности не начинали ни одного военного похода. Откуда же теперь такое пренебрежительное отношение к сновидениям? Врачи видят в них только проявления телесных раздражений и вестников будущих болезней; философы презирают их. Спросите у простых людей, и они скажут вам, что сны полны смысла. Какого смысла, это мы должны разгадать.

Но прежде чем решить, что такое сновидение, подумаем о сущности сна. Его психологическая цель — отдых, а первый его признак — потеря интереса к внешнему миру. Оставьте меня в покое, ибо я хочу спать! Но если такова сущность сна, то сновидение вообще не входит в его программу, а скорее кажется нежелательной помехой; недаром мы считаем, что сон без сновидений самый лучший. Во время сна не должно быть душевной деятельности. Сновидения, очевидно, ее остатки, но разве могут иметь смысл какие-то остатки? Да и к чему они? Может быть, действительно они имеют своим источником телесное раздражение?

Но разве застой крови или полоска света, упавшая на глаза, могут вызвать такое обилие зрительных образов? Есть ведь сновидения, в которых разыгрываются целые романы. А почему мы верим всему, что совершается во сне? Бывают такие яркие сны, что после пробуждения мы думаем, что все было наяву, и жалеем, что проснулись. Бывают сновидения фантастически прекрасные и омерзительные, бывают расплывчатые, как тени, бывают длинные, а бывают и короткие: несколько картин, одна картина, одно слово. К одним мы относимся равнодушно, другие исторгают у нас слезы или повергают в ужас. К вечеру мы уже совсем не вспоминаем их, но некоторые помним до конца жизни. Этот крохотный уголок ночной душевной деятельности располагает богатейшим репертуаром.

Да, сновидение — это реакция на нарушающее сон раздражение. Доктор Мори сообщает, что когда во время сна ему дали понюхать кёльнского одеколона, ему приснилось, что он находится в Каире, в парфюмерном магазине; затем последовали невероятные приключения. Его слегка ущипнули в затылок — ему приснился пластырь для нарывов и врач, лечивший его в детстве. Ему капнули на лоб водой — он очутился в Италии, ему было жарко, он сильно потел и пил белое вино орвието. Гильдебранд рассказывает о трех своих реакциях на звон будильника. Первый раз ему снилось, что он гуляет по полям, приходит в деревню и видит там направляющихся в церковь прихожан в праздничном платье и с молитвенниками в руках. Он знает, что сегодня воскресенье, будет ранняя обедня, и решает принять в ней участие. Но прежде ему хочется заглянуть на кладбище около церкви. Читая надписи на могилах, он слышит, как звонарь поднимается на колокольню. Он замечает там небольшой колокол, слышит его громкие пронзительные звуки и просыпается. Второй сон. Ясный зимний день, улица покрыта снегом. Ожидается прогулка на санях; сани прибывают, начинаются приготовления — надевается шуба, на ноги натягивается меховой мешок, лошади трогаются, колокольчики начинают свою музыку, ткань сна разрывается — звонит будильник. В третий раз Гильдебранду снится, как служанка, с которой он разговаривал, выронила из рук гору фарфоровых тарелок.

Самое интересное в этих снах то, что сновидение не узнает будильника и всякий раз толкует его звон по-разному. Почему кёльнский одеколон отправляет спящего в Каир и заставляет его переживать там уйму каких-то приключений? Почему, добавим мы от себя, упавшее одеяло заставляло Чехова видеть склизкие камни, холодную воду, голые берега, «в унынии и в тоске» глядеть на них и чувствовать «неизбежность перехода через глубокую реку», встречать потом похороны, гимназических учителей, протоиерея, оскорбившего его мать, злые, неумолимые, пошлые лица? Совершенно очевидно, что раздражение может завести механизм сна, но дальнейшее уже не в его власти. Шекспир, говорит Фрейд, создавал «Макбета» в честь восшествия на престол короля, впервые возложившего на голову корону всех трех частей Великобритании. Но разве этот исторический повод исчерпывает содержание трагедии или хотя бы что-нибудь объясняет в ней?