Утро седьмого дня - [12]
Это пишет молодой человек двадцати трёх — двадцати пяти лет, пользующийся успехом у женщин и реализующий этот успех насколько возможно.
И всё дело в том, что «она говорила долго по телефону с Мишкой». И что «она переглядывается с кем-то через окно… Подошла к окну и смотрит туда».
И вот: «Господи, сделай! Ксения, помоги!»
В чём помогать-то?
Будто это Ксения посадила их, как в тюремную камеру, в одну комнату коммуналки на Надеждинской. И будто Господь научил их мешать друг другу и раздражать, и ревновать, и при этом непрерывно вожделеть друг друга.
И вот этот самый Даниил Ювачёв где-то между заходом по литературным делам к Чуковскому и амурным визитом к художнице Алисе Порет идёт в Спасо-Преображенский собор. Это, кстати говоря, рядом с Чуковским и в трёх минутах ходьбы от квартиры Кузмина. Стоит там долго. И заносит потом, возможно, в ту же записную книжку: «От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать. Я простоял в Соборе вечерню…»[9]
И тот же самый автор позже (довольно скоро) в повести «Старуха» заявит следующее:
— Видите ли, — сказал я, — по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
— Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? — сказал Сакердон Михайлович. — А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
— Может быть, и так, — сказал я. — Не знаю[10].
Это одна из самых великих мыслей во всей мировой литературе.
Причём написана она, что называется, в стол, без надежды на прижизненную публикацию.
Нет верующих и неверующих. Кто хочет верить — тот и верит. И получает то, во что верит. А на нет и суда нет.
Однако ж тот, кто хочет, — не имеет, а только надеется иметь. То есть верующий — это тот, кто в ужасе бежит и удирает от своего неверия? Чем сильнее верит, тем отчаяннее бежит и тем, значит, страшнее его неверие? Так, что ли?
Может быть, и так. Не знаю.
Кстати, имя Сакердон дословно переводится с латыни «священник».
Надо же. Такая глупая жизнь — и такие огромные мысли.
Ну ладно, это Хармс. Странный тип.
А вот Кузмин.
Его образ жизни в дореволюционном Петербурге и в советском Ленинграде — это просто одно сплошное безобразие, вызов здравому смыслу и содом, а с какого-то момента ещё и заявление на прописку в большевистской тюрьме. Вот хотя бы его сожительство с Юркуном и вообще весь этот гомосексуализм.
Правда, насчёт гомосексуализма… Кузмин усердно культивировал такой свой образ (как сейчас говорят, имидж) и до революции, и после, даже и тогда, когда в УК РСФСР была вписана статья за мужеложство. Однако допустим, мы ничего не знаем про этот имидж, а просто берём последнюю книгу этого автора и вдумчиво прочитываем — стихи «Форель разбивает лёд», поэму «Лазарь». И мы не находим тут ни единого намёка на то самое. И вообще, читая, ни разу не подумали про это. Потому что всё тут совершенно не про то.
Там есть, конечно, уличный шкет с накрашенным ротиком, подрабатывающий известно чем, — но такое нередко случается в реальном мире, отражаемом художественной литературой. Есть там, в стихах, и симпатии мужчины к мужчине. Но что же в этом такого? Честно признаюсь, я тоже с большой симпатией и даже с любовью отношусь к некоторым мужчинам, но это не значит, что мы с ними в содоме. Я их люблю, потому что они мои друзья, и только очень скверный язык и тухлый ум могут выразить по сему поводу содомские подозрения. Интерпретации (увы, общепринятые) поэзии Кузмина как гомосексуальной — суть отрыжки тухлых умов и грязных языков. В стихах этого ничего нет. А как они там жили с Юркуном и с женой Юркуна и так далее — этого мы не знаем, свечку не держали и, в общем-то, не хотим знать. Не наше это дело.
Кстати, Кузмин ходил в тот самый Спасо-Преображенский собор. Там же его отпевали заочно — он умер в больнице, а советских покойников из больниц в церковь не возили.
Спасо-Преображенский, бывший Всея гвардии собор — один из трёх соборных храмов, которые остались в красном Ленинграде не закрытыми и в тридцатые годы, и во время войны. И это, наверно, первый храм, в котором я побывал на богослужении. Конечно, в детстве. А потом уже стал ходить в Александро-Невскую лавру, в Троицкий собор. Уже в юности.
Про Кузмина я вот к чему.
Это его стихотворение, где Богородица беседует с архангелом, — оно всё удивительно точно в цель. Например, по поводу шитья. Вот, допустим, мы увидели случайно Богородицу дома одну. Что Она делает? За каким занятием, скорее всего, мы Её застали? Вряд ли за чтением, прядением, готовкой или домашней уборкой. Ясно — за шитьём.
Ну а вот интересно: что Она шьёт? Кому? И что за полотно лежит на солнышке, на пригорке? Как там дальше сказано в стихотворении:
Интересный вопрос. Но к нему мы ещё вернёмся. Сейчас что-то нахлынули воспоминания.
16 февраля 1982 года. Это был вторник. Да. Я вполне мог, прогуливая лекции, отправиться в Александро-Невскую лавру. Я тогда учился на втором курсе. Вообще-то, не учился, а дурака валял. Всякие там стихи, друзья-гении, поэтические девушки, кофепития под литературную беседу и так далее. А учёба побоку. А церковью я очень интересовался и поэтому вполне мог забрести в лавру, в Троицкий собор. Тем более что в этот день — именины моей крёстной. Вчера было пятнадцатое, Сретенье, а после Сретенья, шестнадцатого, — память Богоприимца Симеона и пророчицы Анны. А моя крёстная, бабушкина сестра, — Анна Александровна, в этот день именинница. Конечно, мог пойти.
