Утро Московии - [103]

В распахе ворот показался сам Олферий Берёзкин, ученик Чохова. Он обрадовался, что сразу двое Виричевых появились на дворе, понял: старику полегчало.

Ждан Виричев оклемался только к Масленице, но был еще слаб и не мог ходить на литейный двор. Всю тяжесть работы взял на себя Шумила. Старик гордился сыном, радовался, что тот нашел в себе силы отвадить от башни посадских сотоварищей и сам давно уж не ходил ни к Старому Ваганькову на кулачные бои, ни в слободу Налей к дешевому подклетному вину. С утра до ночи он возился то с литейщиками, то в самой башне, помогая старику вымерять этажные размахи башни, проверять надежность стен, этажных перекрытий. Радость вселилась в душу старика, а желание скорей закончить многотрудное часовое дело наливало силой его ослабевшее тело. Вместе с весной, вместе с пронзительной голубизной неба, со звоном капели возвращалась жизнь, укреплялась надежда на успех.

Однажды под вечер Ждан Иваныч вышел один из башни. В церквах Кремля шла вечерняя служба. На подворье Вознесенского монастыря ревели коровы. Петухи морозовского двора и двора Одоевского один перед другим возвещали вечернюю зарю, а под стеной, у Тайницких ворот, в сухом рву, за житницами, ревели дикие медведи, выловленные в подмосковных лесах. Старика без слов выпустили через ворота. Он вышел на мост через ров, приостановился, борясь с легким головокружением. С блаженной улыбкой постоял близ книжных лавок, востря ухо.

– «Повесть о бражнике»! «Повесть о бражнике»! Покупайте!

– «Сказанье о крестьянском сыне», деревом оплетено!

– «Слово о мужах ревнивых»! Вельми поучительно есть!

Выкрики были привычны, но уже по-вечернему не назойливы: приустали книжники за день, накричались.

Ждан Иваныч дошел до Приказа Великоустюжской Чети, дабы бить челом самому Соковнину, но в присутствии не было не только приказного начальника, но и стольники давно разбрелись по домам да корчмам. Случайно остались на рундуке лишь казначей Филимон да сторож. Ждан Иваныч прошел мимо небольшой толпы челобитчиков и узнал у сторожа, что Соковнин не бывал в приказе больше недели и что искать его надобно дома, в хоромах. Идти на подворье к Соковнину не хотелось: душа не лежала, и Ждан Иваныч решил в другой раз бить ему челом о том, что настало время думать о материале на часовую стрелу: из чего ее делать – из меди ковать, из серебра лить или из другого металла надумают бояре с Галовеем? А может, сделать…

– Эй! Ждан?

Окрик оборвал мысль. Оглянулся – стоят всё те же челобитчики, закутанные в тряпье, заросшие бородищами, – видать, издалека, – и никого не признать, только голос показался знакомым.

– Ждан! Аль не приметный я?

– Пчёлкин?! Жив, погорелец! Много ли вас? С чем на Москве объявились? Устюг-то Великий стоит ли внове? Жив кто есть? Да говори ты скороспешно! – Кузнец будто помолодел от радости.

Оказалось, с небольшим обозом приполз Пчёлкин на Москву по последнему снегу. Рассказал, как заново встает над Сухоной город, как лютует воевода. Сказал-похвастал, что сын его младший на Москве в богомазах пребывает, у самого Соковнина домовую церковь расписывает.

– За это приказный дьяк Прокофей Соковнин велел стольникам выпиской-памятцей меня одарить, дабы Михайлы Архангела монастырь землю нашу, посадскую, не занимал впредь. Для челобитья сего я миром на Москву напроважен!

– Москва не единым дьяком приказным жива – токмо сунься в стольный град, карманы-те ровно ветром выдует… – заметил Иван Хабаров, дико, как в лесу, озираясь.

– Зажился на Москве боярин, закоснел житьем, – подтвердил Ждан Иваныч. – Надобно царю челобитную отсылать.

– Челобитную… – покачал головой Хабаров. – Ровно и преже не писывали! Писали, что без дарственного воздаяния не может Москва делать никаких дел, а царь молчит!

– Царю писать, коли стольников уломать немочно! – разгорелся Пчёлкин. – Я тут по вся дни бродил и милости просил. Дьякова милость есть: на челобитной помечено – взяти к выписке! И за тою выпиской больше десяти дней брожу в Великоустюжскую Четь. Намедни внове встретил дьяка, кинулся в ноги. Соковнин внове пометил: «Выписать тотчас!» Молодой подьячий выписал справу и положил пред справным стольником, а тот вдругорядь закобенился. Не можем у него милости упросить, со дня на день готовится делати, да не примется.

– А ты смекай… – подмигнул из толпы двоюродный брат кузнеца Чагина.

– Смекай! Я смекал – небольшим бил челом, а он не взял: как дело сделаю, и тогда-де мое у меня будет.

– Сколько ложил? – спросил Ждан Иваныч, косясь на приказного сторожа, притворявшего завалившуюся воротню.

– Два рубля, одиннадцать алтын без денги! А большому стольнику не смею напредь нести, потому что не слышу про него ни одного слова похвальна, зело-де нестоятелен. Чего делати, Ждан? Отчего в сем приказе так?

– Се, разумею, вашему челобитью помешка великая от челобитчиков иных, кои не в погорельстве пребывают. Подарки от них великие, и грамоты им тотчас дают. Где ночуете?

– Во Хамовниках подводы оставлены, а сами тут, на приказной конюшне, уйти не смеем – дьяка опасаемся упустить, – ответил Пчёлкин и вдруг будто спохватился: – А ведь Гаврила Ломов на Москву наехал с рыбьим зубом!