Утро чудес - [5]

И Сережка пошел к двери.

Мы проводили его недоуменными взглядами — честное слово, от Сережкиных визитов остается какая-то неясность в душе. Лидка встала.

— А твой Катриш воображала. «Ишачки», «лавочки», подумаешь, умник. Тебе не кажется, что он ведет себя так, как отличник, который на контрольной первым решил вариант и придуривается до звонка.

— Угу. Только контрольные по математике Сережка у меня списывает.

— А я сегодня тройку схватила по алгебре, вот. У доски отвечала. Такой трудный достался пример, просто гибель…

И тут Лидкин голос погас — я вспомнил Ирочку, улыбнулся.

— Эдик, а чему ты ухмыляешься? — обеспокоенно спросила Лидка и положила ладонь на мой лоб. Ладонь у нее прохладная. — Ну вот, у тебя опять высокая температура.

«Если бы тебе, дуреха, сообщили такое, у тебя бы тоже подскочила температура», — подумал я и сказал:

— Лид, ты меня всегда в чем-то подозреваешь. Может же человек просто улыбаться?

— Может. Это вполне нормальный признак. Только я, Эдик, вижу, что тебе хочется что-то мне сказать. Ну выкладывай, выкладывай.

Почему девчонки такие любопытные? Поразительное чутье и совершенное отсутствие терпения. Конечно, я скажу. Разве я что-нибудь утаивал от Степанковой? И вообще, мне надо посоветоваться.

Я смотрел на нее снизу. Лидка какая-то вытянутая, словно в сферическом зеркале. Фартук у нее перекосился, а на косе развязалась ленточка.

— Понимаешь, Лидок, тут в меня влюбилась девчонка. Может быть, знаешь Проявкину из 7-го «Б».

— Проявкина? — У Лидки заискрились глаза. — Это такая дылда?

— Сама ты дылда. Нормального роста, — рассердился я.

— Эдик, не трать зря энергию. Откуда известно, что она в тебя влюбилась?

— Сорока на хвосте принесла.

— Видела я эту сороку, — усмехнулась Лидка. — По-моему, она только что улетела.

Лидка села на край кровати и принялась накручивать хвостик косы. Это привычка у нее такая. Смотрит на тебя, молчит и кончик косы накручивает. На Лидку невозможно обижаться.

— Как ты думаешь, Лид, что она во мне нашла? У меня же нос вон какой длинный? — спросил я спокойно.

— Ты, Эдик, не глупый и не трус.

Я польщен. Ну да, в самом деле, я не глупый человек и не трус. Вот если бы только не мой длинный нос.

— Интересно, Лидок, в кого бы ты влюбилась? В красивого, умного или сильного? — спросил я и, приподнявшись, удобно устроился на подушках.

— Не знаю… Не думала. Слушай, чего ты ко мне прицепился?

«А правда, чего это я к ней привязался? — подумал я. Уж не затем ли я завел весь этот разговор, чтобы узнать Лидкино мнение о своей внешности и в первую очередь о носе?»

— По-моему, Лидок, красивые должны влюбляться в красивых. Все по-честному. Ты бы видела, какой у Ирки славный нос, не то что у меня — семерым рос, а мне достался, — проговорил я и от досады глубоко вздохнул.

— А тебе она нравится? — спросила Лидка и отчего-то покраснела.

«Конечно, нравится», — подумал я, но ответить вот так прямо постеснялся.

— Я никогда не соглашусь, чтобы рядом с моим рубильником оказался такой носик, — гнул я свое. — Ужасные дела, Лидок… Понимаешь, нос…

Сейчас, сейчас она не выдержит и скажет: «Чего ты взялся за свой нос? Чудак, нос как нос». Я, признаться, этого только и жду.

— Да, Эдик, это ужасно, — совершенно серьезно проворковала Лидка, не рискнув, впрочем, взглянуть мне в глаза.

Ну вот и дождался. Значит, это правда. Значит, я совсем никудышный с этим своим носом? В сердцах я возненавидел Лидку. Хотя в чем она, собственно, виновата? Она, что ли, выращивала мой нос?

…На следующий день она принесла мне книгу «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго.

* * *

Роман Виктора Гюго я прочитал за три дня. С такой скоростью я не прочитывал еще ни одной толстой книги. Я отложил книгу, но образы Эсмеральды, Клода Фролло, Квазимодо, Феба де Шатопера не покидали воображение, и думалось только о них.

Пришел Сережка, и я тотчас принялся горячо рассказывать ему о романе. Особенно о красавице Эсмеральде, о ее любви к Фебу. В этой любви мне не все было ясно. Почему Эсмеральда отдала свое сердце Фебу, а не доброму поэту Гренгуару? Феб даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти ее от виселицы. «Напомаженный кривляка, позер со шпагой за поясом», — возмущался я. Но Сережка слушал плохо, отвлекался, глаза сонно мутнели. Он просто взбесил меня: носит на себе панцирь черепахи и вылезает из него только тогда, когда ему нужно.

Сережа взял в руки книгу, вяло полистал страницы и как всегда глубокомысленно сказал:

— Средние века. Черный коридор человечества. Джордано Бруно на костре поджарили. Факт. А то какая-то цыганка…

Ночью мне приснилась Эсмеральда. Она была похожа на Проявкину, такие же огромные карие, чуточку грустные глаза.

С Эсмеральдой мы целовались в физкабинете, в котором мальчишки и девчонки делали опыты. Они все понимали и не обращали на нас внимания. А у доски физик Савелий Ильич играл на скрипке и отчего-то печально улыбался. С его улыбкой и музыкой я проснулся.

Было очень тихо, как бывает только перед рассветом.

Дымчато-лиловый свет клубился в проеме окна: он осторожно сочился из ставенных щелей — должно быть, ночь сошла, но свет утра в хрупкости еще берег тени — и, трогая тюлевую занавеску, мягко преломляясь в сетчатых узорах то матово-голубым, то розовым, создавал иллюзию движения. Казалось, там и рождается музыка, полная непостижимого таинства и высокой грусти, музыка, которую я никогда прежде не слышал и которая только и приходит один раз в позднем детстве.