Утренняя звезда - [86]

Егор присел у стола, напротив Шешковского.

— Аникин Егор? — спросил Степан Иванович. — А по батюшке?

— Степаныч, — ответил Аникин.

— Стало быть, мы с твоим отцом тезки!.. Жив он, отец твой?

— Помер, — ответил Егор. — Во время московской чумы. И матушка также.

— Ай-ай-ай! — Шешковский сочувственно покачал головой. — От чумы? Кто же тебя, сиротинку, кормил, поил, грамоте учил?

— Сперва призрел меня покойный сочинитель Сумароков, Александр Петрович. Его заботами был в гимназию определен, а по окончании в университет поступил. Находился на попечении Михаила Матвеевича Хераскова и господина Новикова. Премного им обязан просвещением своим.

— Вижу, умеешь ценить добро, тебе оказанное. Похвально, весьма похвально! Кажется мне, что ты человек правдивый, откровенный. Не так ли?

— Кажется, так.

— Отлично… Кто же всем нам, россиянам, есть первый благодетель? Не матушка ли государыня, Екатерина Великая? Ей обязаны мы служить верой и правдой, открывать ей все самые сокровенные наши помыслы!

Егор молчал.

— А чем занимался ты, Аникин, в городе Париже? — спросил Шешковский. — Расскажи-ка об участии твоем в революции тамошней.

— В революции французской я не участвовал, — ответил Егор.

— Так ли? — Шешковский посмотрел на него прищурившись.

— Уверяю вас, сударь!

— Ах скрытный какой!..

Шешковский порылся в папке, извлек оттуда лист исписанной бумаги и, поднеся к глазам лорнет, стал читать:

— «Понятно, что французы, терпевшие столь сильные притеснения от аристократии, ожидают ныне вольности и справедливости. Не законно ли их стремление превратиться в свободных и равноправных граждан своего отечества?» Это кто же писал?

Егор, подумав с минуту, ответил:

— Кажется, я.

— А здесь, несколькими строками ниже: «Не вижу для себя необходимости покидать Париж в такие знаменательные дни». Тоже тобой писано?

— Мной.

— Как же ты отрицаешь, что участвовал в революции?

Егор задумался:

«Откуда у него это письмо? Неужто Страхова тоже взяли? А может быть, Багрянского? Нет, не Багрянского! Письмо было получено Петрушей, он на него ответил. Стало быть, Страхова!»

— Не смущайся, Аникин! — ободрил его Шешковский. — Отвечай, как на духу. Именем государыни спрашиваю.

— Я вам не солгал, сударь, — сказал Егор. — И впрямь был я рад, что представился случай наблюдать важные события исторические. Но, повторяю, участия в них не принимал, оставаясь лишь зрителем.

— Отчего же? Разве не был ты согласен с идеями французских вольнодумцев?

— Этого не отрицаю. Но убийств и казней, совершавшихся на моих глазах, одобрить не мог.

Шешковский усмехнулся:

— Чудак ты, право! Воззрения бунтовские разделял, а как до дела дошло — оробел… Уж коли борьба началась, как тут без жестокостей обойтись! Ну, а приятели твои: Иван Ерменев, граф Павел Строганов? Они тоже были только зрителями?

Егор замялся:

— Ерменев — художник, политикой не интересовался. А граф Павел Александрович слишком еще юн…

— Э, Аникин, нехорошо! — укоризненно заметил Шешковский. — Гляжу я, хитришь, изворачиваешься… Стыдно, братец!

Егор молчал, лицо его залилось краской.

— Известно тебе, где находишься?

— Разумеется. В тюрьме. А в какой — не знаю. По распоряжению российского посольства выехал я из Парижа на родину вместе с другими соотечественниками.

— С кем именно?

— С Ерменевым и с молодым графом Строгановым… Еще были с нами двое художников. Да вы, должно быть, все это знаете!

— Сие тебя не касается! — сказал Шешковский. — Коли спрашиваю, должен отвечать! Далее как было?

— У границы на заставе был задержан. Разлучили меня со спутниками моими, усадили в карету и повезли под стражей. Карета наглухо закрыта, окошки завешены, ничего и не видел по пути.

— Слыхал ты когда-нибудь о Тайной экспедиции?

— Слыхал!

— А о начальнике ее, Шешковском?

— О да!

— Так вот, здесь эта самая Тайная экспедиция и находится, а Шешковский перед тобой. Понятно? Да ты не пугайся! Ежели будешь показывать все без утайки, худого тебе не сделаю. Откровенность твою и признание чистосердечное оценю по достоинству. Покаешься, сразу на душе легче станет, ну, а коли заупрямишься, тогда, конечно, худо… Кнутиком погреем, кнутиком! Ох, неприятная экзекуция! Не дай господь испытать! Так что ты, голубчик, уж сделай милость, не доведи до этого. Советую, как отец родной… Да, кстати, ты ведь обманул меня, Аникин. Отец-то твой вовсе не от чумы помер…

— От чего же? — изумленно спросил Егор.

— Казнили твоего батюшку. За бунт злодейский, за душегубство… У Пугачева Емельки подручным был.

— Что вы! — воскликнул Егор. — Быть не может.

— Повесили его, дружок, повесили! — повторил Шешковский грустно. — Уж я точно знаю. Тебе, может, и не сказывали, дабы не огорчать. А я человек прямой! Лучше, ежели узнаешь о тяжких прегрешениях родителя и постараешься искупить их перед богом и государыней.

Егор опустил голову, по щекам его медленно ползли слезы.

Шешковский подал ему несколько листов бумаги:

— Вот тебе, Аникин, вопросы! Ответишь письменно. Чем подробнее, тем лучше. Даю тебе сроку пять дней…

Он дернул шнур сонетки.

— Возьмите арестанта! — приказал он явившемуся на зов прапорщику. — А про кнутик, Аникин, не забывай! Ступай себе!