Утренняя звезда - [42]

— Должно быть, из раскольников он, добавил целовальник. — Они, поганцы, за злодея Пугача богу молятся.

После Мухина ввели третьего свидетеля. Арестант, взглянув на него, побледнел.

— Прохоров Тимофей, — отрапортовал он. — Из государственных крестьян. Кучером служу при экспедиции кремлевской. Молодца этого встрел весной, кажись, на вербной… Подле церкви мутил он народ да бунтовские письма по рукам раздавал… Пригляделся я к нему, кажется — личность его знакомая. Все думаю: где я его прежде видел? Вспомнил-таки! В семьдесят первом году, когда чума была, он меж главных разбойников находился.

— Погоди-ка! — сказал прапорщик. — Не ошибаешься ли?

— Никак нет, ваше благородие. Он самый.

— А ты что скажешь? — обратился офицер к арестанту.

— Напраслину говорит, — ответил тот глухо.

— Ах ты, бесстыжий! — возмутился кучер. — Неужто позабыл, как ваши разбойники притащили карету к Чудову монастырю, а вы — атаманы — у костра грелись? Лошадей выпрягли, а один мне приказывает: «Ступай подале!» Я говорю: так, мол, и так, карета казенная, мне доверена! А этот, — он указал на русобородого, — почал гоготать и приглашает: «Оставайся с нами, мы тебя в обчество примем!» Верьте мне, ваше благородие! Как на духу рассказываю. И как вспомнил я про это, такая меня обида взяла… Что же это, думаю? Всех злодеев переловили, а этот целехонек и опять по Москве без стыда шатается… Потом встрел я его еще раз и стражникам указал: ловите, говорю, грабителя! Слава те господи, поймали наконец!

Прапорщик отпустил кучера.

— Ну, каналья! — обратился он к арестанту. — Теперь признаешься? Кем послан? Кто твои сообщники?

— Что раньше говорил, на том и теперь стою.

Городчаков кликнул караульного.

— В застенок его! — приказал он. — И на дыбу! Авось образумится…

Через несколько дней дознание было закончено. Было установлено, что русобородый являлся одним из вожаков тогдашнего возмущения, что имена Хлебников, Седухин и прочие, которыми называл он себя в разное время и в разных местах, — вымышленные, а в действительности он является московским жителем, занимался до чумы кузнечным ремеслом и зовется Степаном Аникиным.

* * *

В конце сентября 1774 года в Москву пришли вести об усмирении пугачевского восстания.

Войска генерала Михельсона наголову разбили главные силы Пугачева в низовьях Волги. Изменники из зажиточной казачьей верхушки и башкирских старшин составили заговор, схватили Емельяна Пугачева и передали его властям.

Утром четвертого ноября конвой доставил в Москву Пугачева. Повозка, окруженная казаками и драгунами, промчалась по московским улицам в Охотный ряд. На Монетном дворе была приготовлена тюрьма. Среди конвоиров скакал и драгун Павел Фильцов. Он участвовал в поимке Пугачева и за этот подвиг был представлен к награждению.

Конвой доставил Пугачева в Москву.

Пугачева заперли в каземат и приковали толстой цепью к стене, чтобы он не мог подойти к окошку и показаться толпе, запрудившей площадь у Воскресенских ворот. Прибывший из Петербурга начальник Тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский вместе с князем Волконским приступил к розыску. Через два месяца дело было закончено. Пугачев и его ближайший сподвижник Перфильев были приговорены к четвертованию, несколько других вожаков — к повешению. Было объявлено, что казнь состоится всенародно 16 января 1775 года на Болоте, за Каменным мостом.

Еще с ночи народ стал собираться на Болотной площади. Дворянство приезжало целыми семьями в каретах и дормезах, Некоторые заранее сняли в соседних домах горницы, выходившие окнами на площадь.

Занялось бледное студеное утро. Мороз был так жесток, что офицерам в строю дозволено было надеть шубы.

…Кружево изморози на ветвях деревьев, заиндевевшие усы и бороды, снежная равнина плаца, клубы пара от дыхания людей и лошадей… Черная, колеблющаяся масса тулупов, зипунов, шуб, шинелей, шапок. В низком сером небе вороньи и галочьи стаи.

В центре площади, оцепленной войсками, помост. У его подножия гвардейский караул.

Среди множества экипажей, скопившихся на плацу, была и облупленная сумароковская карета. Александр Петрович приехал с Дуняшей, Егорушкой и студентом Петром Страховым. На козлах, рядом с кучером, примостился Кузьма Дударев. Кузьма спрыгнул с облучка, постучал в дверцу кареты.

— Погляди-ка, барин! — указал он в сторону Лобного места. — Вон Павлуха наш стоит!

— Какой? Где? — рассеянно спросил Сумароков.

— Да Павел же! Наш, сивцовский! Федьки Фильцова сынок!

Сумароков приложил к глазам лорнет:

— Не вижу!

— А я вижу! — воскликнул Егорушка. — Вон там! С ружьем, в мундире! Ишь, какой ладный! Погляди-ка, Дуняша!

— Чего мне глядеть! — резко ответила Дуняша.

— Видно, отличиться успел, — заметил Сумароков. — В такие караулы отборных солдат назначают.

— Отличился? — недоверчиво повторил Кузьма. — Чем же? Кажется, на войну не ходил.

— Всякие бывают отличия, — сказал Сумароков. — Исправный, должно быть, служака.

Толпа задвигалась, зашумела.

— Везут! — крикнул Дударев и взобрался на козлы.

От моста, в окружении конницы, двигались большие сани. В санях сидел чернобородый мужик в белом бараньем тулупе, без шапки. Лицо у него было худое, резко выдавались скулы. В обеих руках он держал по толстой зажженной свече. День стоял тихий, огоньки свечей трепыхались, но не гасли. Воск оплывал и струями стекал на пальцы. Напротив осужденного сидел поп в праздничной ризе, с крестом в поднятой руке, рядом с попом — чиновник из Тайной экспедиции. Пугачев кланялся народу — направо и налево, черные глубокие глаза глядели внимательно, как бы с любопытством, Перфильева везли в других санях, следом.