Утренняя заря - [87]

В углах его дрожащих, посиневших губ скопилась пена. Выпученные, как у больного базедовой болезнью, глаза, глаза алкоголика, склонного как к внезапной ярости, так и к неожиданной истерике, были полны слез. Опустив голову на руки, он даже не заметил, что Михай Вегше зажегся его словами и, вторя ему, затрубил:

— Это так, Карой Пап! Господин обер-лейтенант прав. Ты еще смеешь жаловаться? Корову, лошадь, инструмент — все тебе дали. Вместо своей земли ты получил другую. А вот мы, настоящие патриоты, поневоле пожертвовали всем. И кому? — Он показал на Форгача: — Этим ничтожествам! Этим неблагодарным собакам, кусающим руку своих хозяев. А мы давали им еще треть урожая за обработку нашей земли. Разве не так? — кричал он Форгачу. — Конечно так! А вам все было мало! Поэтому я говорю: молчи, Карой Пап. Сначала идут господа помещики, потом мы, служилое дворянство, и только потом вы — оборванцы из Питерсега.

— Речь не об этом! — оборвал его Пап, со злостью стукнув кулаком по столу. Он даже немного отодвинулся вместе со стулом, как бы в знак того, что присутствует здесь только по своим делам, а что касается всего остального, то он умывает руки.

Понял его только один Форгач.

Уже во время разногласий по поводу Дори ему стало ясно, что слишком рано он причислил к числу врагов и осудил Кароя Папа, который, самое большее, был только… спорящей стороной. Вспомнил Форгач, что Пап всегда был заядлым спорщиком. И у него с ним был неприятный спор из-за засеянного люцерной небольшого поля. Когда Пап вышел из кооператива, а его земля осталась за товариществом, он потребовал кроме другого участка и деньги за посеянную люцерну. Хотя деньги ему полагалось уплатить сразу и платежная ведомость уже была подписана, правление кооператива, подчиняясь указанию сверху, удовлетворило требование Папа значительно позднее. Причиной тому послужило «заносчивое и антикооперативное», как сказал один из работников района, поведение Папа. Все это, возможно, и так, но рассчитаться с ним следовало сразу. Правда и то, что некоторые совершенно законные претензии жителей Питерсега не удовлетворены до сегодняшнего дня.

Форгач сам удивился, когда заметил, что высказывает свои мысли вслух, продолжая разговор, начатый Папом.

— Здесь речь о другом, — пробормотал он. — Совсем о другом.

Машат, чтобы заставить присутствующих как можно скорее забыть неприятные минуты «внутренней войны», тотчас же отозвался:

— Что такое? Что вы там бормочете? В чем дело?

— А в том, господин мой, — Форгач бесстрастно посмотрел на него, как бы желая просто поддержать беседу, — что все вы, каждый в отдельности, правы.

— Значит… значит?

— Я понимаю это так, — перебил его Форгач, — что независимо от кооператива Дожа вы все, каждый со своей точки зрения, правы.

— Этого… этого я не понимаю.

— В том-то и беда, видите ли, господин председатель, что мы с вами никогда, даже если это касается погоды, не поймем друг друга. Что я могу сказать о всей вашей компании, за исключением Кароя Папа? Жили вы в прежнее время хорошо, как сыр в масле катались, а мы лямку тянули, в адских мучениях жили. Плакали вы тогда вместе с нами? Скрипели вместе с нами зубами? Конечно нет! А когда ваши дела стали плохи, хоть их даже отдаленно нельзя сравнивать с нашей беспросветной нищетой в прошлом, то вы хотели, чтобы мы по глупости и себе во вред плакали вместе с вами, с теми, от которых даже простое человеческое слово мы слышали только как плату за поденную работу!..

— Врешь! — прервала Форгача пунцово-красная от злости Тэрка, смотря на него широко раскрытыми глазами. Она даже бросила карандаш, отодвинула от себя листы протокола и, кусая губы, едва сдерживая слезы, повторила: — Врешь! Я… я знаю, я каждый день мыла ваших грязных, вшивых, покрытых коростой ребят. В яслях. В монастырских яслях. И молоко разливала, которое они бесплатно получали. Тридцать, даже сорок литров молока в день для ваших щенков разливала. И рождественскую елку мы им устраивали, а на елке подарки развешивали — яблоки, орехи, апельсины. Как же они отблагодарили за то, что всегда видели от нас только добро? Распустили орден, наш святой орден, а землю забрали в кооператив. Вот она, их благодарность!

Форгач не знал, что лучше: притвориться глухим или вступить в спор? Нельзя отрицать, он никогда не был особенно высокого мнения о женщинах и, хотя часто получал за это головомойки, от своего убеждения не отказывался, считая, что все бабы упрямы и придирчивы. Даже на лилии они найдут пятна. Так и Тэрка. То, что могло ее касаться, пропустила мимо ушей, а когда заговорили о других, сразу вмешалась. Наконец Форгач нашелся и так отпарировал, что у всех зазвенело в ушах.

— Уж если мы заговорили о благодарности, — сказал он, — то вам, барынька, и вовсе жаловаться не приходится, потому что вы от демократии ничего, кроме хорошего, не получили. А получили вы в мужья такого здоровенного парня, какого никогда в монастыре и не увидели бы.

— Свинья! — закричал Золтан, топая ногами и сжимая кулаки за спиной у Форгача.

Золтан до сих пор скучал, почти ничего не понимая в «идейном споре», и считал все эти пререкания бесцельной и бессмысленной тратой времени, а иногда даже стыдился, что после блестящего выступления его «старик» так быстро обмяк и уже не принимал участия в игре, И кого же он не может осилить? Безоружного, втоптанного в грязь, ничтожного мужика! А ведь отец так хорошо начал… Золтан был им так горд, что уже почти простил его вечную трусость.