Утренняя заря - [39]

«А это значит, — писал Андраш Кесеи на вырванном из блокнота листке, который он переслал ему с курьером, — что если сегодня у нас только три комитета по разделу земли, то завтра их будет пятнадцать, а послезавтра в районе не останется ни одного села, где крестьяне не описывали бы господскую землю».

Конечно, «завтра» и «послезавтра» нельзя толковать буквально, но это характерно для того метода работы, с помощью которого Кесеи «взял район в свои руки».

А в руки он его взял, это уж точно!

Хотя его бричка, его быстрый гнедой еще не успели побывать во всех селах, зато слухи о товарище из Будапешта распространялись повсюду, и не было ни одного дня, да, наверное, и часа, когда в комитет партии не приходили делегации, чтобы пригласить его к себе.

Руководителем небольшой делегации обычно назначался бывший член директории или боец венгерской Красной Армии 1919 года. В петлицу он вдевал красную ленточку, а во внутренний карман над сердцем клал какой-нибудь пожелтевший, благоговейно хранимый им памятный документ, который перед этим обычно извлекали или из нижнего ящика комода, из-под положенного для чистоты листа бумаги, или из щели в балке. Документ этот свидетельствовал о том, что его обладатель — человек прогрессивный и что он уже давным-давно обручился с революцией.

Некоторые предъявляли газетный листок с фотографией вступления венгерской Красной Армии в Прешов во время Северного похода в 1919 году; справку об освобождении из тюрьмы с подписью сомбатхейского прокурора; брошюру, напечатанную на рассыпающейся соломенной бумаге с оборванными краями, со статьей «Борьба за хлеб»; бумажные деньги белого цвета с изображением герба области Ваш: страуса, стоящего на крепостных воротах и держащего в клюве подкову; потрескавшийся, потрепанный на сгибах предвыборный плакат времен Венгерской Советской республики…

А сколько реликвий, столько и историй, которые члены делегации хотя и знали наизусть, но слушали растроганно, опустив голову, чтобы потом нетерпеливо, прямо-таки агрессивно задавать Андрашу Бицо вопросы:

— А нами, а нашим селом почему пренебрегают ваши товарищи? Почему к нам не заглядывает товарищ из Будапешта?

«Товарищ, товарищ!» Это еще вчера запрещенное, преданное анафеме слово произносится теперь так часто и с такой интонацией, словно с его произношением уже удастся заслужить что-то, обеспечить хоть какое-то преимущество для своей делегации по сравнению с другими, менее «прогрессивными» селами.

Бицо с трудом разъясняет делегатам, что страшного тут ничего нет, что их обида беспричинна, что для раздела земли вовсе не обязательно присутствие Кесеи. А когда он сует им в руки указ за номером 600, целую связку экземпляров которого им привезли на грузовике из редакции газеты «Уй со», кто-нибудь из этих делегатов возьмет да и спросит:

— Ах вот что! А как вас зовут, товарищ?

За ответом обыкновенно следуют многозначительный обмен взглядами, выражающие признание кивки, потом следует еще один вопрос, чтобы уж все было точно:

— Значит, вы сын старого Бицо, коммуниста?

— Да.

— Тогда ладно! Тогда дай вам бог здоровья! А нельзя ли встретиться с товарищем комиссаром? — И делегаты сразу же отправляются в национальный комитет к старому Бицо, объясняя Андрашу: — Знаете, товарищ, ваш папаша всегда нашим человеком был, мы и с ним поговорить рады, раз товарищ из Будапешта сейчас занят в другом месте.

В такие моменты Андраш Бицо, сын старого Бицо, коммуниста, смущенно улыбался и думал: «Вот ведь, кажется, тон, каким произносится одна и та же фраза, — мелочь, а какую огромную роль он играет: дает почувствовать полный переворот всей системы ценностей в мире!»

Еще не так давно слова «старый Бицо, коммунист» вызывали отвращение и ненависть представителей господствующего класса, а теперь вот в устах простых деревенских жителей они звучат самой высокой похвалой, скрывая в себе вместе с высокой оценкой и признанием невысказанное одобрение: «Здорово ты вырос, сразу заметно! Видно, ты не дурак, так что старайся, иди по стопам отца, чтобы мы в тебе не разочаровались, парень!»

И Бицо старался. Свое первое задание — написание пропагандистской листовки он считал своеобразным пропуском, который дает ему право на смелую, нравящуюся ему самому мужскую работу в этом новом мире. Когда же ему приходится принимать самостоятельные решения, а смелости, чтобы сделать шаг, за которым последуют дела, еще не хватает, он вспоминает байку, услышанную от Кесеи…

— В сказке этой рассказывается о двух лягушках, — говорил Кесеи, запихивая в портфель только что отпечатанные листовки. — Да, да, товарищ, именно о лягушках… Однажды забрались они в чулан, в каморку, и прыгали там да по полкам лазали до тех пор, пока не шлепнулись в бочку. А в бочке — сметана. Хорошая сметана, густая, хоть на маслобойню вези. Барахтались они там, плескались, выкарабкаться, конечно, хотели, но стенки бочки высокие да скользкие. На вершок залезут вверх, а затем на два вниз сползут. «Ой-ой! — простонала одна лягушка, которая поглупее была. — Бесполезно тут плавать, прощай, мир, как ни крути, конец мне пришел!» Отцепилась, на дно пошла — и конец. А другая решила иначе: «Буду топтать сметану до тех пор, пока кто-нибудь не придет». И что же ты думаешь, — подмигнул ему Кесеи. — Она спаслась? Да! Спаслась, потому что топтала сметану до тех пор, пока в масло ее не сбила… Ну, я вроде бы собрался. — С этими словами он защелкнул замок на портфеле. — Сведениями обмениваться будем теперь через почтальонов, пеших либо конных… Приятно поплескаться, товарищ Бицо…