Утренние слезы - [87]

— Правильно.

— Поверили человеку… Документов не было… Вот так-то.

Лёдик знал или, вернее, догадывался, кого разыскивают. Конечно, Серёню Генералова. Я тоже это знал, я даже нисколько не сомневался, что это мог быть только Генералов, у которого под самыми глазами были не просто веснушки, а какие-то коричневые брызги, кляксы, не тронувшие ни шеи, ни носа. Все знали, что он был вором, и очень боялись его. Как-то однажды он всем ребятам во дворе подарил по флакону «Белой сирени», сделав это с царственной улыбкой и величием, говоря при этом, что он нашел целый ящик духов. Несколько дней наш сухой и голый двор, пахнущий масляной краской, благоухал цветущим сиреневым садом, и взрослые люди с удивлением принюхивались, ничего не понимая. Потом он прикатил как-то на немецком велосипеде с необыкновенно легким ходом и тоже по-царски одарил нас возможностью прокатиться на этой машине с никелированными крыльями и педалями, сверкающими янтарями.

Все мы знали, что он вор, но никто не знал точно, хотя Генералов и сам иногда с бахвальством говорил: «Я вор». Мы верили ему в таких случаях и не верили, потому что нам казалось подозрительным, с чего бы это ему хвалиться перед нами?! Об этом, как думали мы с Лёдиком, настоящие воры не говорят. «Я, падла, за червонец могу кровь пустить человеку», — сказал однажды Серёня Генералов и как-то так при этом закатил глаза, так осклабился в слюнявой ухмылочке, что нам с Лёдиком показалось, будто он правой рукой сжимает в кармане нож и сейчас вынет его…

— У меня никогда и не было таких денег, — сказал вдруг ни с того ни с сего Лёдик и засмеялся.

А я, поддавшись его страху, тоже изобразил смех.

— У нас и не было никогда…

— А за духи кто мне будет платить? — спросил вдруг Серёня. — Каждый флакон трешница.

Не знаю уж, где взял эту трешницу Лёдик, а мне пришлось ее украсть из маминой сумки. К счастью, мать решила, что она потеряла эту трешку. Зелененькая бумажка жгла мне руки, и я мечтал о той минуте, когда увижу Серёню и отдам ему деньги. Но Серёня в ту пору куда-то надолго, чуть ли не на целый месяц, пропал со двора. А когда вернулся, ему, видимо, уже не нужны были деньги. Я протянул ему измятую, свернутую в трубочку купюру, и он на моих глазах разорвал на мелкие кусочки эти три рубля и с приблатненной хрипотцой в пьяном голосе сказал, закатывая глаза:

— Я тебе дал, что сильно пахнет, а ты мне то, что не пахнет совсем. Ты мне дай что-нибудь такое, что приятно пахнет, понял? А деньги не пахнут. Что ж ты, падла, мне их суешь? Зачем ты это делаешь? Ты их заработал? Нет. Я ж тебе дал душистую вещь, ты помнишь тот аромат? Белая цветущая сирень! А твоя трешница если и пахнет, то это запах твоего, падла, мелкого страха. Отвали от меня.

Я сказал ему с дрожью в голосе:

— Мне все равно… Я отдал тебе, и все… И мы в расчете. А то, что ты разорвал, — это твое дело. А я тебе отдал. Мы рассчитались.

Но он загадочно промолчал, не спуская с меня коричневых глаз, от которых словно бы падала вниз коричневая, крапленая тень… Я с тех пор боялся встречаться с ним и даже прятался, завидев его.

Нет, у меня не было никаких сомнений в том, что уполномоченный разыскивает именно его, Серёню Генералова. Знал это, конечно, и Лёдик, но он как будто забыл о нем и вышел из конторы с лицом, похожим на гипсовую маску. Он не ожидал, что я все видел и слышал, наблюдая за ним из окна, и был недоволен этим.

Я вздохнул и сказал:

— Я бы тоже, наверное, не сказал, потому что… Нет! Я бы не испугался! Я бы рискнул. Но как-то это вроде не полагается. Вроде бы как-то неудобно, да? Верно, Лёдик?

И вдруг я увидел слезы в глазах Лёдика. Он их прятал от меня, но я все-таки увидел разбухшие от слез глаза.

— Купил, гад, — сказал Лёдик сырым голосом. — Купил, как бескрылка, за пятерку.

— За трешку, — с тихой грустью подсказал я ему.

— Какая разница за сколько! А эта дура сразу поверила. «Сознайся, сознайся», — передразнил он нашу домоуправшу. — Именем моим назвался!

Я никогда не видел Лёдика плачущим и очень переживал за друга.

— Кончай, Лёдик, ну, кончай, слышишь, — говорил я ему, виновато опустив голову. — Ты все правильно сделал. Иначе нельзя. Все верно! У нас с ним будут свои счеты. Ясное дело — он подлец. Клянусь тебе, я отомщу ему! Я б ему вот этим ножом сам бы отрезал язык! Сам бы! Вот так…

Я вынул из кармана очень острый складной нож, оголил лезвие, которое с металлическим щелчком встало на место, и, размахнувшись, всадил его в дощатую стену сарая. Я даже вскрикнул от какого-то мгновенного бешенства, в глазах у меня потемнело от злобы, и я зарычал, как звереныш, не в силах сдержать своей ненависти к Серёне. — Я его порежу, гада!

— Сломаешь, — заметил мне Лёдик, — или руку порежешь. Чудак ты вообще…

Он перестал плакать, улыбнулся и опять превратился в того мудрого и осторожного Лёдика, который никогда ничего в своей жизни не делал без ума. Он насупленно смотрел на меня, сдвинув брови и стиснув губы, и с заплаканными глазами был очень похож на Наполеона, которого я видел на картинках. У него даже волосы были подстрижены как у завоевателя.

Лёдика всегда с кем-нибудь путали.