Утраченные звезды - [10]

И мать, заметив это движение дочери, помолчала: ни чем она не могла помочь дочери в этом деле. В свое время они с отцом ее вырастили, выучили, благословили на полноценную жизнь, и вот жизнь, так хорошо устроенная, обвалилась, вернее, ее обвалили. Теперь что? Забрать под свое крыло в Высокий Яр? Но это будет равно, как эвакуация из города во время войны или бегство от наступающего врага. Но нынешний враг везде. Такой вариант они с отцом, между прочим, обсуждали. Инженер и слесарь в их колхозе, конечно, сгодятся, здесь они найдут дело…

А Петр два гостевых дня провел в обществе отца и Семена Семеновича, брата Тани. По приезде от детей из пионерского лагеря, пока Семен-младший был занят на работе в колхозе, они с отцом посидели в саду, в беседке под большой грушей и поговорили о жизни Золотаревых, и о делах на заводе ихнем, и о будущем, которое можно только предположить и которое скрывалось в сумерках непонятных реформ. Сколько протянутся и чем кончатся для рабочего человека эти реформы, тоже было в непроглядных сумерках. И как все думающие граждане, поговорили и о делах в государстве, и о том, что государство отшатнулось от трудовых людей, а президент и правительство о них говорят только потому, что они заявляют о себе то забастовками, то голодовками, то выходом на дороги. А настроение людей в стране, как погода, все ломается к буре, да никак не переломится.

Они послушали, как играет своим посвистом в саду иволга, а монотонный пчелиный гул наполнял весь сад и был звуковым фоном к неспешному разговору. И Семен Митрофанович спросил:

— В советское время ты бунтовал против порядков-непорядков, теперь-то как, попритих, наверно?

Помолчав и растерянно улыбаясь, Петр ответил:

— Больной вопрос вы затронули, отец. Характер, понятное дело, в раз не перестроишь, к непорядкам у меня было болезненное нетерпение… Видите ли в чем дело, папаша, раньше я бунтовал — да, но против своих же непорядков и на родном заводе. А теперь, ежели бунтовать, то будешь бунтовать против чужих порядков, а это уже совсем другое, тут надо оглядываться.

— А оглядываться бывшему советскому человеку не по характеру, действительно, да и некогда — надо о хлебе насущном думать. Вот чем они взяли рабочий класс. Как у тебя на дальнейшее с работой будет? — не отступал старый колхозный кузнец от главного вопроса по жизни.

— Специальность у меня в руках широкого профиля, в случае чего, думаю, пристроюсь без труда, — ответил Петр, но уверенности в голосе рабочего старик не услышал.

— Пристраиваться да перестраиваться, Петя, дело не простое, да и место, которое ты нагрел, и оно тебя согревало, менять — тоже дело не простое. А специальность, конечно, — главная цена рабочему человеку. Рабочий человек, однако, в цене тогда, когда при своем деле, а без дела он ничего не стоит, хоть золотую цену себе кладет. И когда себя теряет, он тоже ничего не стоит, когда себя теряет…

— Вы меня знаете, папаша, я себя не потеряю, с детства закален, — сказал Петр, догадываясь, о какой потере предупреждает Семен Митрофанович, прямо не сказал, но намек его был понятен зятю.

— Если туго будет в городе-то, так того, ты не стесняйся — родители мы вам, и дом этот, и двор, и сад — все ваше, а мы с матерью все это только сберегаем для вас. А с твоими руками и с твоим талантом в Высоком Яре — дел по макушку. А Сеня не одной Тане родной брат, он и тебе такой же брат.

— Спасибо, отец, и за ту помощь, что вы нам оказываете по нынешнему времени, спасибо, — и Петр взял руку Семена Митрофановича и горячо пожал ее, а потом и обнял его сухие костистые плечи. А при таком чувстве мужчинам лучше всего помолчать…

Золотаревы уезжали под вечер со съестными припасами не на одну неделю. Их провожали Куликовы всей семьей и их дети, которые оставались до конца каникул. Грустинка тихо светилась в детских глазах.

— Ну, что вы загрустили? — ласково улыбалась Татьяна, обнимая детей. — Тут, в таком родном окружении так хорошо должно быть вам, набирайтесь сил.

— Нам очень хорошо, но ведь мы скучаем по вас, — сказала Катя.

— Если бы и вы с нами, — тихо проговорил Саша.

Впрочем, с грустью прощались и взрослые, женщины многократно целовались, а у мужчин были крепкие рукопожатия, будто подбадривания на предстоящие испытания. Счастливой вам дороги, дети мои, — шептала мать. А дорога в ее представлении стала измеряться не количеством километров, а огромной тяжестью предстоящей неизвестности для ее детей в разрушенной стране.

Все Куликовы стояли у своего двора и, глядя, как быстро убегала машина, думали, куда, в какое завтра поехали их родные люди, если еще молодые, здоровые, умные, работоспособные люди не могут знать, куда завтра приложат свои руки, свои знания и способности и кому себя смогут предложить, как сказала Таня. А родные их только свой вздох и могут послать им вслед. И такая тугая боль под сердцем собралась у матери, что продохнуть было трудно, только слезы и могли ее облегчить. А старый колхозный кузнец только вздохнул и как-то не к месту крякнул, будто своим кузнечным молотом замахнулся.

Бедствие

Все произошло так, как в отделе и предсказывали: после оплаченных отпусков конструкторов отправили в неоплаченные отпуска до конца года. Психологически Татьяна Семеновна была подготовлена к такому обороту дела слухами и разговорами в городе о сокращениях на других заводах. Но когда сокращение на своем заводе стало не ожиданием, а реальным решением, удар оказался более ужасным, чем она предполагала. То ли от растерянности, то ли от внезапной боли в сердце Татьяна пошла в цех к мужу. Перед ее глазами упрямо стоял приказ, под которым она, прочитав, поставила свою подпись, с болью сознавая, что это будет последняя ее подпись на заводе.