Утраченное Просвещение: Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - [213]

Почти все центральноазиатские философы и ученые эпохи Просвещения спокойно относились к религии. Многие были убеждены, что ислам с его бескомпромиссным монотеизмом и идеей Первопричины подтверждал истины науки и философии. Конечно, не обходилось и без скептиков, агностиков и атеистов, но таковых было немного. Относились же к ним достаточно терпимо, о чем свидетельствует история великого врача и ученого ар-Рази, чей скептицизм считался бы скандальным и противозаконным даже во Франции XVIII века.

Но если вера в той или иной форме была относительно общепринятой, то не было согласия в том, как она соотносится с разумом. Более того, этот вопрос приводил к все более жестоким раздорам. С обеих сторон встречались максималисты, подобные аль-Газали: они отводили разуму весьма скромную роль в практических делах, а для решения по-настоящему важных проблем считали бесполезным. Другие же, как Бируни, редко задумывались над тем, какова роль Бога в изучаемых ими вопросах (если он вообще принимает в них участие). Наконец, были и те, кто, следуя за Сиджистани, обращался и к науке, и к религии, к разуму и вере, но настаивал на том, что это две разные сферы, и советовал любому преследующему одну из них держаться подальше от другой.

Во многих центрах по всей Центральной Азии появлялись правители, считавшие приращение знаний одной из своих целей. Некоторые, отдавая предпочтение разуму, впадали в крайность, многим казавшуюся опасной. Радикальный рационализм получил ревностного покровителя в лице халифа аль-Мамуна, чья ставка и первая столица находились в Центральной Азии. Его попытка внедрить мутазилитские рационалистские доктрины посредством запугивания и принуждения привела к отчаянному сопротивлению многих богословов, и в первую очередь уроженца Центральной Азии Ибн Ханбаля, который призывал отказаться от всех учений, не опирающихся на традицию, зафиксированную в Коране и хадисах. В том числе из-за подобных уроков истории оба лагеря – ученые/философы и богословы – достигли modus vivendi, разделившего две сферы и позволившего им существовать параллельно на протяжении нескольких веков. Лишь когда этот негласный компромисс нарушили около 1200 года, силы Просвещения были вынуждены отступить.

При всех своих разногласиях ученые и философы эпохи Просвещения в Центральной Азии соглашались, что люди способны достигнуть истины. Некоторые полагали, что божественного откровения и веры для этого достаточно. Но многие другие, и в первую очередь аль-Фараби, пошли дальше, провозгласив, что логика и разум могут подтверждать истины религий откровения. Некоторые, включая того же аль-Фараби, настойчиво утверждали, что общество само может и должно управляться разумом, а не догмами, держащимися на силе или суевериях большинства. Но больше всего противоречий породила предпринятая Ибн Синой и прочими попытка прийти к какой-либо концепции или методу, которые позволят разуму и откровению сосуществовать на взаимовыгодных условиях. Все те, кто участвовал в этих поисках и кто настаивал на том, что разум нельзя списывать со счетов, были истинными гуманистами за три-пять столетий до того, как само это слово получило широкое распространение во Флоренции, а затем и по всей Европе.

Почему оно случилось?

Огромный масштаб эпохи Просвещения в Центральной Азии нельзя отрицать. Здесь на довольно ограниченной географической территории появилось много талантливых писателей, которые создали тысячи трактатов и книг по обширному кругу вопросов, связанных с наукой и теорией познания, – по тому, что Бертран Рассел назвал «проблемами философии»[1434]. Поскольку ничего подобного не происходило в регионе ни до, ни после, имеет смысл снова задаться вопросом, которого мы коснулись в самом начале: почему случился этот научный расцвет? Но даже сейчас, внимательно рассмотрев несколько веков истории региона, мы не можем дать точного ответа на него.

Конечно, финансовое благополучие является обязательным условием для возникновения класса интеллектуалов, избавленных от необходимости зарабатывать себе на хлеб, но никакое благосостояние не гарантирует, что они создадут нечто достойное вечности. Важны не только сами богатства Центральной Азии, но и их источники. Трансконтинентальная торговля укрепляла межкультурные контакты. Сельское хозяйство с развитой системой орошения способствовало достижению высокого уровня технических навыков и общей склонности к интенсивному, а не к экстенсивному развитию, затем это отношение было перенесено и на другие виды деятельности. Когда, начиная с правления Махмуда Газневи, государства стали обогащаться путем завоеваний и грабежей, они лишились выхода на международную арену, а также тысяч практических навыков, которые их предшественники принимали как нечто само собой разумеющееся.

На использование этого богатства повлияли определенные культурные факторы. Во всей персидской культурной среде, сердцем которой на протяжении многих веков была Центральная Азия, считалось нормальным, чтобы правитель щедро жертвовал на развитие науки и искусства. Эта позиция, зародившаяся и тщательно поддерживавшаяся в зороастрийском и буддийском прошлом, не исчезла и после прихода ислама. Даже при всем эгоизме и тщеславии правителей такого рода «патронаж» создавал необходимые условия для расцвета культуры.