Утраченная скрипка Страдивари - [28]

Комната выходила на море, и сама вилла была построена на скале, у подножия которой бились морские волны. Два высоких створчатых окна вели на балкон, откуда струился розовый свет раннего утра. Мой брат сидел на низкой кушетке, прислонясь спиной к высоким подушкам, на ноги было наброшено яркое цветастое покрывало. Джон протянул мне навстречу руки, и я бросилась к нему, ужаснувшись его болезненному и истощенному виду.

Все старые обиды и унижения исчезли как дым, испарились без следа, когда я увидела его изнуренное лицо и поняла, что он не жилец на этом свете. Опустившись на колени, я обняла его и нежно прижала к своему сердцу. Слов у меня не было, я только плакала горючими слезами. Мы оба молчали, и вдруг от смертельной усталости после долгого пути и необычности окружавшей обстановки мозг мой оцепенел, и я усомнилась в реальности происходящего — да полно, вправду ли со мной все это? Думаю, подобное состояние знакомо всем, кто испытывал жесточайшее духовное напряжение. Я, обычная английская девушка, стою на коленях у постели моего больного брата в Италии, за окном разгорается рассвет, и на молодом лице Джона мне чудится печать смерти; а между тем не прошло и двух лет с тех пор, как он женился, но уже погубил свою семью, и нет в живых бедной Констанции. Все это представлялось столь невероятным, что на какое-то мгновение мне подумалось, что я вижу страшный сон, и сейчас в окно моей спальни в Уорте ворвется свежий солнечный ветер и развеет кошмары. Но, увы, то был не сон, а страшная явь. Солнце сияло все ярче, и как ни была я убита горем, мне навсегда запомнился вид, открывавшийся из окна, вид одного из самых красивых мест на земле — Неаполитанский залив и на горизонте громада Везувия. Картина была похожа на пышные театральные декорации, но это был не театр, а жизнь. Гасли свечи, оплывавшие в серебряных шандалах, и в ярких лучах утреннего солнца все темнее становились тени на лице брата и все страшнее выступала мертвенная бледность его истощенных черт.

Глава XIII

Прошла неделя, как я приехала на виллу де Анджелис. Джон был ласков и приветлив со мной, но ни словом не упоминал ни о трагической смерти жены, ни о печальных событиях, которые ей предшествовали, и не пытался как-то оправдаться. Я щадила его и ни о чем не заговаривала, видя, как он бесконечно слаб. Джон вообще говорил с трудом, и тем более было неблагоразумно касаться таких тяжелых тем. Мне было довольно того, что я сижу рядом, могу перемолвиться с ним несколькими словами, я замирала от счастья, что вновь обрела любящего брата. Казалось, он хотел вычеркнуть из памяти все, что происходило с ним в последний год, и вспоминал только о том времени, когда поступил в Оксфорд или о счастливой поре нашего детства в Уорте Малтраверзе. Ослаб он до крайности, но ни на что не жаловался, и только по ночам его мучил сухой кашель.

Я умоляла брата позволить мне найти в Неаполе английского врача. Но Джон и слышать об этом не хотел и уверял, что вполне доволен тем, как его лечит итальянский доктор, который приходил к нему почти ежедневно.

И вообще он надеялся с моей помощью в скором времени вернуться в Англию.

— Мне уже не поправиться, дорогая Софи, — сказал он однажды. — Доктора находят у меня какую-то редкую форму чахотки, и я вряд ли долго протяну. Но я мечтаю еще раз увидеть Уорт, услышать, как дует вечерами западный ветер из Портленда, и вдохнуть запах тимьяна в долинах Дорсета. Надеюсь, я вскоре окрепну немного, но до отъезда мне хотелось бы кое-что показать тебе в Неаполе. Тогда можно будет закладывать лошадей, и ты повезешь меня домой, в Уорт Малтраверз.

Я попыталась узнать у врача, сеньора Баравелли, каково истинное положение его пациента. Но на своем плохом итальянском я не могла объяснить, что я от него хочу, и не понимала, что он говорил мне в ответ. В конце концов мне пришлось оставить свои безуспешные попытки. От брата я узнала, что резкое ухудшение здоровья наступило в самом начале весны, но, хотя силы быстро покидали его, он перестал выходить из дома всего лишь месяц назад. Весь день и нередко всю ночь больной лежал на кушетке, откинувшись на подушки, и почти не разговаривал. К скрипке, которая когда-то была его всепоглощающей страстью, брат потерял всякий интерес. Возможно, ему просто не хватало сил держать смычок. Скрипка Страдивари лежала подле кушетки в футляре, но при мне Джон один-единственный раз открыл его. То, что Джон охладел к музыке, которой прежде предавался с таким упоением, я восприняла как великое благодеяние не только потому, что звуки скрипки отныне были неотделимы для меня от горестных воспоминаний, но еще из-за твердой, хотя и необъяснимой уверенности, что скрипка подтачивала здоровье брата, губила его. Джон явно отрешался от всего земного, как это нередко случается с теми, кому осталось мало жить. Бывали дни, когда он словно бы погружался в летаргический сон, и его с трудом можно было разбудить. Временами, напротив, им овладевало какое-то тревожное беспокойство, он не находил себе места, и, признаюсь, эти метания были еще более невыносимым зрелищем, чем летаргическое забытье. Юноша, о котором я уже говорила, выказывал столь бесконечную преданность своему господину, что тронул мое сердце. Его звали Рафаэлле Каротенуто. Он часто пел нам вечерами под аккомпанемент мандолины. Ночами, когда Джона мучила бессонница, Рафаэлле подолгу читал ему, пока тот не начинал дремать. Он был хорошо образован, и хотя я не понимала, о чем он читал, я часто сидела подле и слушала красивый, с мелодичными интонациями голос юноши. К тому же меня подкупала его искренняя привязанность к моему брату.