Утраченная скрипка Страдивари - [2]

То ли по чистой случайности, то ли повинуясь некоему таинственному повелению, которое человеческому уму не дано постичь, взгляд Джона остановился на сюите из четырех частей с basso continuo, или цифрованным басом. Все остальные сочинения в тетради были обозначены номерами, и только эту сюиту автор выделил особо, дав ей название «Ареопагита». Джон почти машинально поставил ноты на пюпитр, вынул из футляра скрипку и, быстро настроив ее, проиграл первую часть, стремительную куранту. Одинокая свеча бросала слабый свет на нотные листы, и на их неровной поверхности колебались тени. Дело в том, что страницы тетради довольно сильно покоробились, как бывает со старинными книгами из толстой бумаги, пролежавшими под спудом с незапамятных времен. Джон с трудом разбирал ноты, но старинная музыка захватила его, и ему не хотелось отвлекаться, чтобы зажечь свечи в канделябре на письменном столе. За курантой следовала сарабанда, а за нею — гальярда. Джон играл, повернувшись лицом к окну, спиной к комнате, где стояло большое плетеное кресло, о котором я упоминала. Гальярда начиналась с задорной, полной огня мелодии, и едва прозвучали первые такты, Джон услышал, как у него за спиной заскрипело кресло. В самом этом звуке ровным счетом не было ничего необычного — так скрипит сиденье, когда опускаются в кресло не спеша, опершись на подлокотники, а потом устраиваются поудобнее. Между тем вокруг царила мертвая тишина, ее нарушали лишь звуки музыки, и скрип раздался с поразительной явственностью. Ощущение постороннего присутствия было несомненным, и брат, прервав игру, оглянулся, решив, что поздний гость — кто-то из его друзей, привлеченный звуками музыки и незаметно вошедший в комнату, или же вернувшийся мистер Гаскелл. Джон опустил смычок, и все замерло в безмолвии. Свет одинокой свечи, еще более подчеркивая темноту, сгустившуюся в углах, падал прямо на кресло, и не составляло труда убедиться, что в нем никого не было. Это происшествие слегка позабавило брата, но в то же время он досадовал на себя, что прервался из-за такого пустяка, и вновь взялся за смычок. Однако он зажег свечи в канделябрах, и в комнате стало светлее. Доиграв гальярду и в завершение сюиты менуэт, Джон закрыл партитуру, собираясь отправиться спать, поскольку час был уже поздний. В это самое мгновение вновь раздался явственный скрип плетеного кресла. На сей раз впечатление было такое, что кто-то вставал с него. Опомнившись от испуга, брат задумался о причинах подобного явления и решил, что скорей всего натянутые ивовые прутья, из которых сделано кресло, удивительным образом воспринимают колебания скрипичных струн, подобно тому, как порой звучание органа отдается звоном в церковных витражах. Между тем, хотя разум готов был удовольствоваться таким объяснением, воображение никак не унималось, ибо более всего поразило брата то обстоятельство, что во второй раз кресло заскрипело после того, как он закрыл партитуру. Его не покидало странное ощущение, будто некто неизвестный, дослушав сюиту до конца, встал и удалился.

Однако все эти размышления не лишили Джона душевного покоя, ночью он хорошо спал и даже не видел снов. Поутру он проснулся с ясной головой, готовый посмеяться над фантазиями своего разыгравшегося воображения. Хотя загадочный эпизод минувшей ночи не изгладился у него из памяти, брат пришел к окончательному выводу, что вызван он тем акустическим эффектом, о котором я упоминала. Встретившись с мистером Гаскеллом, брат даже не счел нужным рассказывать ему об этом происшествии, по всей видимости, ничтожном. Они условились по обыкновению вместе поужинать, а затем посвятить час-другой итальянской музыке.

Минуло девять, когда после ужина мистер Гаскелл сел за рояль. Вечер не располагал к прогулкам — днем прошел сильный ливень с грозой, и теперь в воздухе висел густой влажный туман. Издалека доносились глухие размеренные удары колокола на колледже Церкви Христовой. После того как он пробьет 101 раз, ворота колледжа закрывались. Молодые люди начали с сюиты Чести,[1] а затем сыграли две ранние сонаты Бонончини.[2] Оба были превосходными музыкантами, и чтение с листа нисколько не затрудняло их, напротив, доставляло истинное наслаждение, тем более что мистер Гаскелл, весьма сведущий в теории музыки, знал, как исполняется basso continuo. Наконец мистер Гаскелл взял продолговатую тетрадь с сочинениями Грациани и, пролистав ее, предложил исполнить ту самую сюиту, которую Джон играл накануне вечером. Выбор его был совершенно случаен, поскольку брат умышленно не привлекал внимание друга к этому сочинению. Они сыграли куранту и сарабанду. Отдавшись музыке, Джон совершенно забыл о ночном происшествии, и вдруг при первых звуках задорной гальярды до его слуха вновь долетел загадочный скрип плетеного кресла. Все повторилось в точности, как накануне, и сиденье столь явно заскрипело под тяжестью человеческого тела, что Джон уставился на кресло, недоумевая, почему там никого нет. Мистер Гаскелл мельком оглянулся, однако промолчал, и брат счел неуместным выказывать удивление или беспокойство, и они доиграли гальярду до конца. Перед тем как перейти к менуэту, мистер Гаскелл, не вставая со стула, повернулся лицом к комнате и задумчиво сказал: