Утопая в беспредельном депрессняке - [46]

Войдя в спальню, мы услышали, как Бобби смеется. Он стоял под дверью и подслушивал.

— Над чем вы смеетесь, Роберт? — спросил мистер Гудли.

Бобби выбрался из укрытия, в котором он прятался, и встал перед нами в своей пижаме. Он хохотал пуще прежнего, указывая пальцем на мистера Гудли.

Он всегда знал, как далеко он может зайти с людьми, где надо остановиться, чтобы они не взъерепенились. Он отступал, менял тактику, и в результате каким-то образом получалось, что они начинали чувствовать себя виноватыми. Играть с огнем он был мастер, что и говорить.

Он умел обставить дело так, будто оказывает нам всем честь, допуская до своей венценосной особы.

— Прекратите смеяться, мастер Роберт, и сейчас лее отправляйтесь в свою постель! — повысил голос мистер Гудли.

Бобби терпеть не мог, когда ему указывали, что он должен делать.

Будь то даже его отец, кто угодно.

А уж тем более какой-то наркоман.

Он внезапно перестал смеяться, лицо его перекосила злоба и ненависть. Ненависть к мистеру Гудли, злобу на то, что его все время шпыняют, а он слишком мал, чтобы поквитаться за это. Глаза его превратились в два зеленых лазерных луча, под кожей лихорадочно запульсировали голубые вены, злобный яд прокатился по всему его маленькому ощетинившемуся телу. Он стоял, вперив взгляд в мистера Гудли, и молчал, и это было хуже всего.

Мистер Гудли мгновенно прикусил язык. Если перед этим он еще витал в своих эмпиреях, то тут сразу сверзился на землю. Он начал терять контроль, напоминая рассвирепевшую собаку — шерсть дыбом, спина дугой, пасть оскалена, в углах пасти пена.

Бобби стоял молча, как убийца, ожидающий свою жертву.

Именно это побудило мистера Гудли поступить так, как он поступил.

Он поднял Бобби в воздух и шлепнул его.

Один раз.

Это сделало свое дело.

Этого было достаточно.

Достаточно для того, чтобы нажить смертельного врага.

Гудли тут же опустил Бобби на пол, извинился и тихонько уполз к себе на кухню. Бобби улыбался. Господи, как я испугался. Не за себя — в тот момент я не имел для Бобби никакого значения — и уж точно не за мистера Гудли, потому что он, с моей точки зрения, заслужил то, что получил, а за самого Бобби. Он был готов на все, чтобы отплатить обидчику той же монетой, а затем обязательно добавить сверху.

Оглядываясь назад, я понимаю, что именно тогда Бобби начал скатываться к безумию. Этот шлепок был тем, чего он ждал. Он хотел, чтобы это случилось. Это было нужно ему как оправдание. И впоследствии он всегда запоминал любую мелочь, помечал ее в своей голове большими раскаленными неоновыми буквами «NB».

Он вел себя с другими как возница, который все отпускает и отпускает поводья, а когда уже нечего больше отпускать, осаживает и наносит удар.

Боялся ли я его?

Боялся, черт побери, и еще как!

Всего один шлепок.

И дело сделано.

Жребий брошен.

Началась совсем другая игра.

На кон поставлена уязвленная гордость.

Бобби в конце концов проиграл эту игру.

Спустя три месяца я остался сиротой.

Несчастный случай.

Они решили дать себе недельную передышку и съездить на Западное побережье. Просто отцу пришла в голову такая идея. Мама поддавалась на его провокации по двум причинам: во-первых, она его любила, а во-вторых, он был очень обидчив и легко впадал в хандру. Если что-нибудь его не устраивало, он замыкался в себе, а когда его спрашивали, в чем дело, отвечал замогильным тоном, что ни в чем, все в порядке. Если же ему предлагали помощь, то он говорил с усталой досадой, что сам справится.

Мама предпочитала не настаивать.

В пятницу мы отправились в путь. Виски вел машину на скорости, достойной «феррари». Он купил ее недавно исключительно для того, чтобы пресечь мамины жалобы, что Хелена может раскатывать и на «мерседесе», и на «ягуаре», а в ее распоряжении нет ничего, кроме пришедшего в негодность кошмарного фургона. Виски хотел «фольксваген». Мама — «мерседес», пусть даже подержанный. Компромисс был достигнут в виде двухлетней темно-синей фордовской «гранады».

Когда Виски удалось убедить «гранаду», что з ее же интересах начать путешествие пораньше, мы тронулись с места. Виски сразу же завел свой секундомер. Он делал эти всегда, отправляясь куда-нибудь, даже если пункт назначения находился на расстоянии двух сотен ярдов. Мы летели, Виски пел, мама молилась. Я так и не успел выяснить, то ли она молилась о том, чтобы он сбавил скорость, то ли чтобы перестал петь. Меня занимал вопрос, проверялось ли во время заводских испытаний модели воздействие перегрузок на трехлетних детей.

Виски, чертыхаясь, прокладывал путь через Ирландию. Позади мы оставляли вереницу преждевременно поседевших мужчин и женщин, перепуганных детей, коров, овец, собак и котов. Я представлял себе, как ветер от нашего «форда» искривляет человеческие лица, сдувая их набок, так что глаза вылезают на лоб; кровь во всем теле перетекает на одну сторону, навсегда оставляя людей кривобокими.

Полицейские спасались от нас, как могли. Они, Должно быть, видели в нашем летящем стрелой чудище какое-то исчадие ада, вырвавшееся на свободу. Благодаря тому, что я рисовал в воображении все эти увлекательные картины, мне удавалось сохранять спокойствие на протяжении большей части пути.