Утешный мир - [32]

– Что бы ты делал, если бы остался один и ничего не нужно было бы делать?

– Лег спать. Или просто лежал бы и смотрел в окно, на небо.

Мать сама была отличницей, «у нас все в семье с университетским образованием». Теперь ей нужна «пятерка» от меня (по книжкам ей показалось, что я гожусь на роль эксперта): молодец, ты все делаешь правильно, отлично воспитала сына, продолжай в том же духе, возьми с полки пирожок. Я не могу так сказать – у парня тусклые глаза, и она сама наукообразно пожаловалась мимоходом: мы предоставляем все возможности, но у него ни к чему нет мотивации. Как только я начинаю об этом говорить, они сразу уходят: она не собирается ничего менять, будет искать подтверждения своей позиции где-нибудь в другом месте.

Третьи – симпатичная молодая пара с двумя мальчиками, уже были у меня недавно. Обсуждали установление границ и агрессию у старшего мальчика. Решили, что и как будут делать. Радостно здороваются, усаживаются и… предъявляют ровно те же проблемы, что и в прошлый раз.

– Так, ребята, стоп: а вы делали то, о чем мы с вами в прошлый раз договорились?

– Да, конечно, делали, но у нас ничего не вышло!

– Расскажите, как и что именно вы делали.

– Мы договорились, а потом он взял и купил ему в магазине ту игрушку.

– Ну да, а я ему запретил брать конфеты до ужина, а она сказала: ничего, одну можно.

– А я ему говорю: табу – это и есть табу, надо выдерживать, иначе не работает, психолог же сказал, а он: ну он же прощения попросил…

Некоторое время такой беседы (практически без моего участия), потом мать всплескивает руками: ой, я поняла, мы сами опять все то же самое…

– Именно так, – вздыхаю я.

– Ой, а что же нам делать?

– Да вот ровно то же самое, о чем мы с вами в прошлый раз говорили. Давайте я еще раз повторю…

Отец (с досадой): да вы ей сколько угодно раз скажите, она все равно ничего делать не будет!

– А ты сам-то!..

– Брейк! Ребята, а вы зачем ко мне пришли-то?

– Да прошлый раз так хорошо поговорили, интересно, и мы потом еще вместе обсуждали, – улыбаются оба.

Убирают игрушки, которые разбросали их сыновья, и уходят. Делать все равно ничего не будут.

Напоследок мать с отчимом приводят хмурую девочку 14,5 лет: мы хотим, чтобы она была ответственнее. И учиться может (учителя говорят), и по дому тоже могла бы помогать, но ничего не делает. Все надо заставлять. Возраст уже такой, что пора самой, однозначно. Мир сейчас жестокий, ничего никому не спускает, надо стараться, пробиваться. Вот мы в ее возрасте…

– С этого места подробнее, – прошу я.

Отец из алкогольной семьи, но вылез. Мать – старшая из трех детей. Родители работали, она возилась с младшими. Командовала, конечно. Первый брак неудачный, тоже алкоголь. В поздно образовавшейся семье схлестнулись два сильных характера, сходились, расходились, но удержались, притерлись. Однако ощущение непрерывного сражения никуда не ушло: у верблюда два горба, потому что жизнь – борьба. «В борьбе обретешь ты право свое!» – оно же.

– Я домой не хочу идти, готова куда угодно, – признается девочка. – Они всегда всем недовольны. Мне кажется, они меня ненавидят.

Нет, это они так любят и заботятся. По-другому не умеют.

Она тоже борется, и младший брат (родной для мужчины) тоже уже начинает.

– Вы научились сотрудничать между собой, – говорю я взрослым. – Может быть, с детьми тоже попробуете?

– Чего мне с ними сотрудничать, если я их кормлю, а они живут на всем готовом? – спрашивает отец. – Вот телефон она потеряла, я ей новый купил, а мог бы и не покупать, между прочим, – сама ведь виновата…

– Должна же она понимать… – вторит мать.

– А как насчет радости? – спрашиваю я. – Радости жизни? Может быть, попробуем в качестве эксперимента?

– Мне, знаете, на работе экспериментов хватает.

Ушли в свою борьбу, такие же хмурые, отчужденные. Но ведь если что снаружи, встанут спина к спине и, так же ворча и огрызаясь, будут защищать свое и своих до последнего. Семья. XIX век, критический реализм.

Прием закончен. За окном уже темнеет, листья клена кажутся черными. Я тихо влачусь домой. Неудачный день. Бывает.

Спуститься с обрыва

Она пришла без ребенка, но сразу же положила мне на стол пухлую медицинскую карточку. Поэтому я решила, что речь пойдет о болезнях, и настроилась на медицинскую волну.

– Мне кажется, что я делаю что-то не так, – проговорила она обычный родительский зачин.

– Многим так кажется, – философски поддакнула я.

– И этим порчу ему, своему сыну, жизнь. И еще, может быть, у него теперь психологическая травма. Он ничего не говорит и не показывает, но это же ничего не значит?

– Если не говорит и не показывает, то, может быть, и нет ничего? – с ленцой предположила я, вспоминая детскую максиму про нечто, что плавает, выглядит и крякает как утка, и провоцируя женщину наконец перейти к конкретике.

– Он стал иногда кричать во сне и еще очень привередлив в еде.

– Да, нарушение сна может быть неврологическим симптомом, – признала я. – Но что же все-таки случилось?

(И почему она не привела ребенка?)

Женщину звали Диной. Ее восьмилетнего сына – Ильей. Дина выучилась на филолога и закончила музыкальную школу. Работала в Пушкинском доме. Когда я бровями изобразила почтительное уважение естественника к питерскому гуманитарному столпу, Дина смущенно улыбнулась: ну, я так, ничего… У меня там и отец работает, и дедушка работал… – и назвала фамилию своих предков, которая даже мне была смутно знакома.