Утешный мир - [14]

Какое там смеяться, когда у меня у самой слезы на глаза наворачивались.

Успешные, либеральные, они все стеснялись «дремучей» бабы Груни. И при этом она в их семье была единственным носителем подлинной, открытой эмоциональности.

– Я должен был, должен был поехать с ней попрощаться! Упросить отца – а если бы он не согласился, так убежать из дома и поехать туда! А я ничего, ничего не сделал! Она меня любила, а я так ни разу и не сказал ей, что я ее тоже люблю и всегда любил! Очень сильно! Она и не узнала, а теперь уже поздно и ничего не вернешь, а тогда я должен был…

– Так, стоп, – сказала я. Катарсис катарсисом, но истерика в мои планы не входила. – Давай по порядку. Первое. Такой эмоционально талантливый человек, каким была твоя прабабушка, однозначно умеет читать в людских сердцах, как в открытой книге. То есть она, вне всякого сомнения, знала, как ты ее любишь, и никогда в этом ни минуты не сомневалась. Дальше. Второе. Ты что, думаешь, что она все эти солнышки с их песенками и свою любовь тебе дарила, чтобы ты ей это все обратно перед ее смертью принес и отдал? Тебе не кажется, что это как-то глуповато получается?

– А как же тогда? – удивленно повел толстыми плечами Артем. – Для чего же?

– Ну, разумеется, для того, чтобы ты передал это, светлое и радостное, дальше. Вперед, в мир. Другим людям. Ты – ее наследник, она недвусмысленно это выразила, когда хотела передать именно тебе значимую для нее икону, потому что и твоя бабка, и твой отец – всячески достойные люди, но вот солнышкиных песенок никогда не слышали и говорить о своих чувствах ни разу не умеют. Они и опознать-то их толком не могут. И даже если эта икона где-то потерялась, а ты с бабушкой Груней попрощаться не сумел, то это все равно ничего не отменяет. Тебе это от нее в подарок, тебе и нести это дальше. Кого ты сейчас больше всего любишь?

– Сейчас?.. – Артем задумался. – Наверное, сестренку. Она такая милая, забавная.

– Ну вот.

– Кажется, я понял. Вот зачем все это было. Да. А то мне, понимаете, вдруг показалось, что все кончилось и ничего нельзя изменить.

– Не кончилось. Только начинается. И изменить можно почти всегда.

* * *

– Икону парню отдайте, – сказала я родителям.

– Но зачем? Он же в бога не верит, и мы в церковь не…

– Отдайте, и всё, без разговоров! И на могилу к бабушке свозите в первый же выходной.

– Да, да, конечно, мы все сделаем. Он намного, намного лучше стал, мы даже не знаем… Сестра тут от него вышла и плачет. Мы к ней: «Что случилось?! Артем тебя обидел?» А она нам: «Нет! Наоборот, он сказал: сестра, ты – радость моей жизни!» – «А чего ж ты плачешь? Это же хорошие слова!» – «Мне никто так никогда не говорил! И я сама не знаю, почему плачу…»

– Угу. Солнышко встало… – пробормотала я себе под нос. Родители Артема, исполненные надежды, меня не услышали.

Случай в раздевалке

Я пришла на работу без десяти девять. Они уже сидели на банкетке в коридоре, все четверо: отец, мать, бабушка и мальчик лет девяти-десяти. «Не слишком ли много взрослых опекают одного ребенка?» – еще не совсем проснувшись, смурно подумала я, зажгла свет в коридоре (специалисты у нас в поликлинике обычно работают с десяти, и в девять часов на моем этаже, как правило, еще темно и никого нет) и увидела их лица. Проснулась моментально. На лицах всех взрослых – страх (даже, пожалуй, ужас), перемешанный с отчаянием. Что у них случилось?! Спросонья даже гипотез не возникло. Ребенок на вид вполне жив-здоров, родителей полный комплект, грядущий развод такого нутряного ужаса вызывать не может. Или может?

Раздевалась, мыла руки специально медленно, пытаясь собраться, подготовиться. Скажу сразу: не сумела, оказалась не готова все равно. А кто бы на моем месте…

В кабинет зашли родители, бабушка с внуком остались в коридоре. Я ничего не спрашивала, кроме формальных вещей, понимала: сейчас они скажут сами.

У женщины тряслись руки и губы. У мужчины ходили желваки и дрожала какая-то жилка под глазом. В конце концов он, видимо, взял себя в руки (сжал кулаки, сложив их на коленях) и ровно произнес:

– Наш сын убил ребенка. Но он еще об этом не знает. Но ему надо сказать, потому что милиция, следствие, все такое. Но мы не можем. Вот, пришли к вам.

Я уронила ручку, которой писала в журнале. Она покатилась по ковру, я ее не поднимала. Поднять взгляд и посмотреть прямо на них я тоже не решалась.

– Рассказывайте, что случилось.

* * *

Игорь не ходил в садик из-за астмы, которую ему поставили в два года. Бабушка ушла с работы, сидела, занималась с внуком. Игорь рано научился читать и писать, любил книжки и домашние спектакли. Со взрослыми общался прекрасно, был вежлив и разумен, но со сверстниками ладилось не очень: мальчик часто болел, носил очки, недолюбливал шумные игры, в которых было много беготни. Да в общем-то, он с ровесниками до школы почти и не встречался.

Школу выбрали обычную, во дворе, – пульмонолог не рекомендовал возить ребенка на транспорте, особенно зимой, когда кругом инфекции. С программой Игорь справлялся прекрасно, в первом классе ему было даже скучновато – он все это уже проходил с бабушкой, когда готовился к школе. А вот дети в классе его не приняли и сразу начали как-то подтравливать. Игорь долго молчал и ни на что не жаловался ни учительнице, ни родителям (бабушка еще прежде объяснила ему, что ябед никто не любит), но однажды пришел из школы без портфеля, с жутко расцарапанным лицом. Мать побежала разбираться, и тут-то все и вскрылось.