Утерянные годы Иисуса - [29]

Здесь я за высокую плату нанял индийский тарантас у одного кашмирца. Этот транспорт сконструирован таким образом, что, когда садишься в него, приходится скрестить ноги а 1а Тurque; (По-турецки. Франц.) сиденье так мало, что лишь двоим возможно втиснуться на него. Несмотря на то, что отсутствие спинки делает это средство передвижения до некоторой степени опасным, я все же предпочел лошади это подобие круглого стола, поднятого на колеса, исходя из того, что мне надлежит как можно скорее приблизить это путешествие к концу.

Я не проехал и полкилометра, когда начал серьезно сожалеть о животном, от которого отказался, настолько я устал от неудобной позы и от трудностей, испытываемых при сохранении равновесия.

К несчастью, было уже поздно, наступил вечер, и когда мы добрались до деревни Хори, мои ноги ужасно затекли. Я был изнурен от усталости, избит невыносимой тряской и совершенно неспособен наслаждаться живописными видами, развернувшимися перед моими глазами вдоль Джхелума, по берегам которого с одной стороны возвышались отвесные скалы, а с другой — лесистые холмы.

В Хори я повстречал караван паломников, возвращавшихся из Мекки. Думая, что я доктор, и услышав, что я спешу добраться до Ладака, они уговаривали меня присоединиться к их группе, что я и пообещал сделать по прибытии в Шринагар, куда я направился верхом на следующий день на заре.

Я провел ночь в бунгало, сидя на кровати с лампой в руке, не решаясь закрыть глаза из боязни нападения скорпиона или многоножки. Дом попросту кишел ими, и хотя мне было стыдно того отвращения, что они пробудили во мне, я все же не мог преодолеть это чувство. Где же все-таки можно провести границу между смелостью и трусостью в человеке? Я бы никогда не похвастался особой отвагой, как и не считаю, что мне недостает храбрости; и все же неприязнь, которую внушили мне эти мерзкие маленькие твари, прогнала сон с моих глаз, несмотря на крайнюю мою усталость.

На рассвете наши лошади уже скакали легкой рысью вдоль ровной долины, окруженной высокими холмами, и под горячими лучами солнца я почти уснул в седле. Внезапное ощущение свежести разбудило меня, я обнаружил, что мы начали подниматься по горной дороге, идущей через огромный лес, который временами расступался, позволяя нам восхищаться чудесным течением стремительного потока, а затем скрывал от нашего взора горы, небо и весь ландшафт, оставляя нам еn revanche (В обмен, взамен; в утешение, франц. Прим. изд.) песни множества птиц с пятнистым оперением.

К полудню мы выбрались из леса, спустились к небольшой деревушке на берегу реки, где пообедали перед тем, как продолжить путешествие. Здесь я посетил базар и попытался купить стакан теплого молока у индуса, сидящего на корточках перед большим ведром с кипящим напитком. Можно было представить себе мое удивление, когда этот субъект предложил, чтобы я унес ведро со всем содержимым, утверждая, что я заразил его.

«Я хочу лишь стакан молока, а не целое ведро», — запротестовал я. Но индус продолжал упорствовать.

«Согласно нашим законам, — настаивал он, — если кто-либо, не принадлежащий нашей касте, посмотрит пристально и сколько-нибудь долго на какую-то принадлежащую нам вещь или еду, то наша обязанность — вымыть эту вещь и выбросить еду на улицу. Ты, о сахиб, осквернил мое молоко. Никто теперь не станет пить его, потому что ты не только пристально посмотрел на него, но еще и указал на него своим пальцем».

Это было совершенно правильно. Сначала я внимательно проверил молоко, чтобы узнать, свежее ли оно, и более того, я указал пальцем на ведро, пожелав, чтобы тот человек наполнил мой стакан. Полный уважения к чужим законам и обычаям, я без сожаления заплатил испрошенные рупии — цену всего молока, которое торговец вылил в сточную канаву, — хотя я получил лишь один стакан. Из этого происшествия я извлек урок — никогда впредь не останавливать взгляд на индийской еде.

Нет ни одной религии, более опутанной обрядами, законами и толкованиями, чем брахманизм. В то время как каждая из трех мировых религий имеет всего одну Библию, один Завет, один Коран — книги, из которых иудеи, христиане и магометане черпают свои убеждения, — брахманистский индуизм имеет столь огромное количество фолиантов с комментариями, что самый ученый брамин вряд ли имел время изучить более чем десятую их часть.

Отложим четыре книги Вед; Пураны, написанные на санскрите и содержащие 400 000 строф по теогонии, праву, медицине, а также о творении, разрушении и возрождении мира; пространные Шастры, в которых излагается математика, грамматика и т.д.; Упо-веды, Упанишады и Упо-пураны, служащие указателями к Пуранам; и масса прочих многотомных комментариев, где также находятся двенадцать исчерпывающих книг по законам Ману, внука Брахмы, — книг, касающихся не только гражданских и уголовных законов, но и церковных правил, которые предписывают своим адептам столь поразительное число церемоний, что всякий удивится неизменному терпению индусов в соблюдении указаний, данных этим святым.

Ману, бесспорно, был великим законодателем и великим мыслителем, хотя и писал столь много, что временами, случается, противоречит сам себе на одной и той же странице. Брамины не дают себе труда, чтобы обращать на это внимание; и бедные индусы, чьим трудом в сущности живет их каста, услужливо подчиняются им, принимают на веру их наказы никогда не касаться человека, принадлежащего к другой касте, и никогда не позволять чужакам обращать внимание на их вещи.