Усыпальница - [28]

38

Южный Иерусалим, Тальпиот

— Я сел, — сказал Рэнд, поздоровавшись с Хавнером, хотя на самом деле он всего лишь прислонился к капоту «фиата».

— Уточни, пожалуйста: это надписи с двух оссуариев? — Хавнер сразу приступил к делу. — Я должен быть уверен.

— Да, надпись из двух строк — с одного оссуария, а две другие — со второго, с обеих сторон. И он куда богаче.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что это лучший образчик резьбы по камню, который я когда-либо видел. — Рэнд описал орнаменты на втором оссуарии.

— Понятно.

— Это имеет какое-то значение?

— Решишь сам, когда я расскажу тебе, что там написано.

— Я весь внимание.

— Надписи на арамейском, — начал Хавнер.

— Арамейском?

— Да, без сомнения. С виду похоже на древнееврейский, который очень отличается от современного языка. Но это был разговорный язык Израиля в начале новой эры.

— Да-да, — терпеливо сказал Рэнд.

Все это он прекрасно знал, но не хотел перебивать Хавнера.

— Один из ранних вариантов написания. Я почти уверен, что это первый век.

— Отлично. И что там написано?

— Я не палеограф…

— И все-таки.

— Моя транслитерация не может быть признана окончательной…

— Я понимаю.

— Думаю, лучше сначала сказать, что написано на первом оссуарии. «Мириам берат Шимон». Мириам, дочь Шимона.

— Мириам, — как эхо, повторил Рэнд.

— Да, дочь Шимона.

— Подожди минутку, Игаль. — Рэнд прикрыл ладонью трубку и жестом подозвал Мири. — Вы были правы. Там действительно написано «Мириам».

Мири польщенно улыбнулась.

— Можно попросить вас об одолжении? Вы не попросите мою дочь принести планшет?

Она кивнула и направилась к гробнице.

— Да, — сказал Рэнд в трубку. — Итак, Мириам, дочь Шимона. Это первая надпись.

— Правильно.

— А две другие?

— Возможно, две другие идентичны.

— Ты так думаешь?

— Да. Правда, в их написании есть различия.

— Тогда они не идентичны.

— Это одни и те же слова, просто буквы написаны немного иначе.

— Немного иначе, — шевелил губами Рэнд.

— Ты говоришь, эти надписи были на боковых стенках оссуария? По фотографиям я этого не понял, поскольку снято крупным планом. Но если это так, то одна надпись должна быть на короткой стороне, а вторая — на длинной. Возможно, обращенной к стене… Я прав?

— Именно так, — подтвердил Рэнд.

— Так я и думал. Это и объясняет разницу в написании.

Из гробницы выбралась Трейси с планшетом в руках, отдала его Рэнду. Мири снова заняла свой пост, остановившись в каких-то двух метрах от них.

— Записывай, — сказал Рэнд. — Минутку, Игаль. Дочь записывает. Пиши: «Мириам, дочь Шимона».

Имя Шимон он произнес по буквам.

— Да, Игаль. Рассказывай дальше.

— Значит, дочка добралась благополучно?

— Да, спасибо тебе огромное. Отлично доехала. И спасибо, что послал Карлоса. Кстати, он уже едет обратно.

— Вот и славно.

— Итак, что со второй надписью?

— Судя по всему, это родовое имя, — ответил Хавнер. — И непростое.

— То есть?

— Если я прочитал правильно, родовое имя звучит как Ка-и-а-фа.

— Каиафа.

— Да. А полностью, если вынести за скобки варианты написания, — Иосиф бар Каиафа.

— Подожди.

Рэнд забрал у Трейси планшет и сам записал имя, плечом прижимая к уху мобильник.

— Иосиф бар Каиафа.

— Правильно, — сказал Хавнер. — Иосиф из рода… Каиафы.

— Каиафа, — повторил Рэнд. — Знакомое имя.

— Еще бы. Это имя священника, упомянутого еврейским историком Иосифом Флавием. «Иосиф, которого звали Каиафой».

— Почему-то я не соотнес того Каиафу с этим.

— Подсказываю дальше, — продолжал Хавнер. — Каиафа не просто священник. Он первосвященник, возглавивший судилище над Иисусом.

39

Южный Иерусалим, Тальпиот

Рэнд дал отбой. Имя Каиафы заставило его мысленно вернуться на много лет назад. Конечно же, он знал историю об Иисусе, осужденном правителями Иудеи и принявшем смерть на кресте. Впервые он услышал ее от матери еще до того, как пойти в школу.

Он вырос в сельской местности, в Бруквилле, штат Канзас. Население городка — около семисот человек, а коров гораздо больше, чем людей. Мать каждое воскресенье водила его в церковь и воскресную школу. Церковь была деревянная, с колокольней, выкрашенная в белый цвет. Отец оставался дома, и Рэнду это казалось вполне естественным, хотя отцы других детей приходили с женами и детьми и терпеливо выстаивали в жаре и духоте длинную мессу. У отца всегда был какой-то отсутствующий вид, как будто его здесь не было, даже если он находился в соседней комнате. Рэнд не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь отец хоть как-то проявил заботу о нем и отцовскую любовь. Целыми неделями он мог не сказать сыну ни единого слова.

Когда Рэнд стал подростком, он перестал ходить в церковь, хотя и очень любил свою мать. Но никакие слова и умоляющие взгляды не могли его переубедить.

После женитьбы в двадцать лет на Джой Стивенсон, сокурснице по Канзасскому университету, он несколько раз был в церкви. Но потом безразличие и даже неприязнь к христианской религии вернулись. Когда молодая жена заявила о своем желании утвердиться в вере в церкви студенческого городка Университета Чикаго, куда Рэнд перевелся на старших курсах, он честно предупредил ее, что не собирается ничего менять.

— Я устраиваю себя такой, какой я есть, — сказал он Джой.

«Рассказы об Иисусе и распятии — всего лишь рассказы, — говорил он себе. — Они не имеют никакого отношения ко мне и моей жизни».