Устные свидетельства жителей блокадного Ленинграда и их потомков - [71]

Интервьюер: А есть ли какие-то вещи, которые… о которых лучше забыть или о которых лучше не говорить вот в контексте блокады?

Информант: Что значит, лучше забыть и не говорить? Конкретизируй.

Интервьюер: Просто в некоторых интервью встречается… даже не то что в интервью встречается, я иногда сталкиваюсь с определенной позицией, когда мы разговариваем. Притом что эта позиция была не только у самих блокадников, а у людей, которые родились уже после, у которых родители блокадники, эта тема все равно личная, они говорят, что вот… о каких-то… какие-то вещи я могу там услышать, но о которых я все равно никому не скажу, потому что мне кажется, вернее, кажется им, что это ну негуманно, или о том, что это… с этим соотносить блокаду было бы некорректно, скажем, по отношению к тем, к тем людям, которые там жили. Вот есть какие-то вещи, которые вот именно в этом отношении, которые… И нужно ли вообще как-то исключать эти вещи, или все-таки это, ну должна быть полная картина?

Информант: Просто многие вещи, особенно темы, которые там относятся к голоду, каннибализму, хождению по головам, то есть такие вот темы, которые граничат с «клюквой» либо мы получим доказательство, что это было, либо мы их зачисляем в мифы. А до тех пор они как бы висят в воздухе, и непонятно, что, что с ними делать. Да, они могли бы войти в общую картину блокады, но, видимо, с примечанием, что это может быть мифом. Или, а это может быть и правдой, но доказательства какие-то. Это одна сторона. То есть войти в картину может все, только с разным комментарием. Как бы. А другое какие-то вот случаи, когда люди не выдерживали или ломались, начинали там какие-то гадости делать. Естественно, это тоже должно было войти в общую картину с оговоркой, видимо, с какой-то. Что… такие вот были условия. Вот так себя люди вели. Это, понятно, их не извиняет, но является просто показателем того что, в чем вообще вот город существовал. То есть ну просто, чтобы… внести какую-то дополнительную ясность.

Интервьюер: Рассказывали ли вы о блокаде своим детям?

Информант: Ну только сейчас рассказываю. Больше о войне. Но о войне, собственно, потому что у меня ребеночек в возрасте как раз нежном с трех до четырех там с небольшим лет провел в довольно военизированной и идеологизированной стране, когда она сказала, что «возьму в руки автомат и всех врагов перестреляю!», года в четыре, я поняла, что надо рвать когти! Но было замечательно. Мы оттуда уезжали на День памяти солдат павших, который там праздновался с невероятным размахом.

Интервьюер: А где?

Информант: В Израиле.

Интервьюер: Серьезно?

Информант: А сюда мы приехали 9 мая, то есть получили то же самое ровно, только поскромнее: фейерверки, и народ не так бурно реагирует. Просто все нажрались и все. Такой в городе. Или гулять пошли на Дворцовую. То есть ну так, разница культур, в общем. Северная и южная. А поскольку понятно, что в идеологизированном государстве ребеночку в три года в детском саду каждый день обязательно (причем там это делалось совершенно искренне, там люди очень искренние) рассказывали какие-то военные сюжеты, у них все этим пропитано, каждый сантиметр почвы. Даже самый нормальный человек, он рано или поздно не выдержит и начнет что-нибудь об этом говорить. Ну понятно, что темы войны возникали, но, для того чтобы сохранить все-таки какой-то культурный иммунитет некоторый и дистанцирование от местной идеологии, я ребеночку пыталась вводить какие-то такие свои сюжеты. То есть ну, естественно, и война, и блокада, и тот город, в котором она родилась, чтобы она все время помнила. Потому что я не знала, останемся мы или уедем. И на тот случай, если мы там будем вынуждены остаться, чтобы она с детства помнила, что она родилась в таком городе, который вот… которому есть что вспомнить. Чтобы она была защищена от местных. От местных вот этих — военного ажиотажа. Что у нас была своя война. У нас была блокада, то-то и то-то.

Интервьюер: А ты долго жила в Израиле?

Информант: Да нет, не очень, примерно около года. Ну там просто день за три. Ну вот. Поскольку я туда попала случайно совершенно с ребенком подмышкой с сумкой на плече. Поэтому пришлось вот так ориентироваться без заранее составленного плана, понимать, где ты находишься.

Интервьюер: А по твоим наблюдениям, интересно, а вообще интересовались блокадой или возникала каким-то образом эта тема там?

Информант: Ну там так получилось, что дети там брошенные, по местным культурным условиям. Потому что в той культуре считается, что важно наплодить много детей и, значит, их накормить и временами одеть желательно, если уж совсем там холодно, плюс пятнадцать на улице, а остальное пускай они сами. Ну или государство. Если это школа, детский сад или еще чего-нибудь. А… соответственно дети хотят общаться со взрослыми. А взрослые не понимают, что дети хотят. И на весь этот микрорайон, видимо, я оказалась единственная ненормальная, которая соглашалась с ними общаться. Поэтому, понятно, что дети они всюду дети. Начинают рассказывать: а что у них в школе, а что у них в этой, вот ну как-то вот, в старшей группе детского сада, там где-то семилетние, не помню, как она уже называется…Ей же надо поделиться. А что в школе, что в детском саду — всюду военная история. И им точно так же начинала как-то пытаться это откорректировать, что их военная история, она не в одной отдельной стране. Что у них своя, но вообще-то есть много разных. Вот например, потому что из Питера там не было ни одного ребенка в тот момент. Или были там какие-то из Москвы, были уже которые там родились, но говорили по-русски. Потом они каких-то еще негров с собой приволокли, караимов, я не знаю, кого там, толпа такая в конце была. Вот. Ну и вот в этих разговорах мне не нравится, когда что-то воспринимается как изолированное явление. Что-то, что было только у них. А вот не только у них. Что это вообще общее явление, а может оно проявляться еще и по-другому. Ну и, соответственно, я им пыталась что-то рассказать. Воспринимали они это просто на ура. То есть это был их опыт. Потому что там каждые десять лет война. Вот. И каждые два года раздают противогазы. Хронически. Поэтому дети просто в этом выросли, и им это понятно, им это знакомо вот. На что израильский ребенок отреагирует? Вот на самое ужасное. На то, что есть нечего. Потому что это люди, которые все время что-то жрут. Самое главная забота — это человека накормить обязательно, даже если не голоден. Так что, если нечего есть, это для них просто вот… это невероятно! То есть просто они это воспринимали как самое страшное. Наверное. А то что бомбы на голову сыплются, так они и так под этим живут. То есть это как раз было то общее, что нас связывало. Ну не нас, а мои воспоминания, да, или передача этих воспоминаний или образов там, или историй с их личным опытом. Ну, это как это могут воспринять дети там от шести где-то там — самые старшие там лет двенадцать и тринадцать. Вот. Это вот такие были разговоры смешные.