Успехи ясновидения - [25]

- Выходит, Пушкин ошибся: "Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль..."?

- А вы обратите внимание, как это сказано: ласково, почтительно, восторженно - и без всякой убежденности. Словно это пожелание, а не предвидение. Многоточие вместо восклицания. То есть на самом деле в конце поставлена точка: "И резвая задумается радость". Но что это за точка? Все равно слышно, как голос падает, будто лицеист пытается прогнать невольную улыбку. Так или иначе, этот очень изящный словесный портрет сослужил Жуковскому неважную службу. Незаманчивая, знаете ли, реклама, особенно - в глазах подрастающего поколения. Сладость, хоть бы и пленительная, не может держаться в стихах веками, непременно выпадет в осадок. Вместе с мечтательностью и чувствительностью, которые тоже современной младости не больно-то нужны. Пушкин и сам потом, лет через пять после этого стихотворения, нашел для Жуковского совсем другие слова: "Мне кажется, что слог Жуковского ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни Светланы, ни Людмилы, ни прелестных элегий 1-ой части Спящих дев. Дай Бог, чтобы он начал создавать". Видите как? Чего тут больше - сожаления, что не напишет больше Жуковский ни "Светланы", ни "Людмилы", или нетерпеливого интереса: что же создаст он теперь, когда слог возмужал, отряхнув пленительную сладость? Но этот разговор о слоге затеялся в связи с "Шильонским узником". Жуковский превосходно перевел поэму Байрона, вот Пушкин и вздыхает: "Дай Бог, чтобы он начал создавать", то есть сочинять свое. Ожидания не сбылись: оригинальных произведений Жуковский во второй половине жизни - после встречи с Пушкиным, кстати сказать, - почти не писал. От фактов никуда не деться: из сочинений Жуковского не более как десятая часть замышлена им самим, остальное переводы.

- Но ведь какие! Таких переводов, говорят, во всей мировой литературе - раз, два, и обчелся. Возьмите "Кубок" - текст буквально совпадает с Шиллеровым "Ныряльщиком", но разве это сходство копии с подлинником? Тут скорее два оттиска одной гравюры. Жуковскому, судя по всему, так это и представлялось: как если бы существовал некий первоисточник, и Шиллер перевел, скажем, с небесного на немецкий, а задача русского поэта - по имеющемуся тексту восстановить первоначальный (так он впоследствии воссоздавал "Одиссею" - по немецкому подстрочнику, и "Махабхарату" и "Шахнаме" - по переводам Рюккерта). Жуковский отнюдь не считал себя копиистом - как раз наоборот: в чужом он узнавал свое и это свое воплощал по-своему. И если получалось точь-в-точь как у Шиллера или Гете - этим совпадением лишь подтверждалось избирательное сродство душ. Но так случалось далеко не всегда, часто идея выходила из переплавки преображенной, и не раз бывало, что Жуковский поднимал замысел на высоту, недоступную для его предшественника: так возникла "Ундина", так состоялся "Ночной смотр". Если это переводы, тогда что же называется авторством? И Жуковский с полным правом внушал некоему Фогелю, что не обязательно знать русский язык, чтобы познакомиться с его поэзией, - достаточно перечесть по-немецки некоторые произведения Гете, Шиллера, Геббеля, Рюккерта, де ла Мотт Фуке: "...тогда вы будете иметь понятие о том, что я написал лучшего в жизни..."

- Похоже на глубокую мысль, а если вдуматься - всего лишь звучная фраза, придуманная для самообороны. Мало ли, вдруг спросит когда-нибудь, кто-нибудь, иностранец или потомок, простодушно или язвительно: простите мое невежество, г-н Поэт, как называются ваши главные сочинения? Он и ответит: лучшие мои вещи написаны, увы, другими: так, например, Гете меня опередил; но вы, читая его стихотворения, "верьте или, старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с Жуковского, или vice versa". Он заготовил несколько таких афоризмов, очень удачных, и поныне всякий знает: "подражатель стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного"; и что переводчик в стихах - не раб, но соперник...

И все-таки, когда в письме к Смирновой (осень 1845 года) Жуковский говорит о себе, что он не "самобытный поэт", а "переводчик, впрочем, весьма замечательный", - становится жаль его; становится видно, что втайне он придавал этому различию важность. Уж наверное в грустные минуты жизни, особенно под старость, Жуковский не без горечи раздумывал о том, какое странное дарование ему досталось: и голос сильный, и вдохновение высокое, неподдельное, а лица нет, вернее - первого лица нет, - этакое грамматическое увечье - и сказать о себе от себя нельзя иначе как в перевоплощениях, в чужом обличье, под маской. "Это вообще характер моего авторского творчества, - писал он Гоголю: - у меня почти все чужое или по поводу чужого, - и все, однако, мое". И это опять весьма продуманная, почти самодовольная самокритика, имеющая целью предупредить и отвести бестактные упреки, - но Гоголь не пощадил своего бывшего благодетеля, не отменил диагноза, поставленного года полтора назад, в статье о русской поэзии. "Лень ума, - объявил там Гоголь, переходя к Жуковскому