Услышь меня, чистый сердцем - [2]

У меня было свое место за столом. Напротив — много икон, под ними — лампадка темно-синяя. Я любила, когда в ней танцевал огонек. Каждое воскресенье моя бабушка Аграфена Андриановна и мой дедушка Алексей Прокофьевич собирались в церковь к заутрене. Я просыпалась нарочно рано, чтобы посмотреть на них. Бабушка покрывалась неописуемой красоты кружевным платком, а дедушка надевал синюю в горох сатиновую рубашку, костюм-тройку, и они отправлялись в Филипповскую церковь. Иногда брали меня. Я попросила у бабушки крестик. Он был из красного дерева, в центре — стеклышко, когда посмотришь в него, увидишь Распятие. Я носила крестик на бархатной ленточке.

У нас во дворе под высоченным тополем была песочница, и дети, все вместе, возились в ней. Я не любила играть со всеми, но иногда все-таки приходила туда. Как-то вместе с детьми лепила куличики, низко наклонилась, и мой крестик обнаружился. Правда, я его специально не прятала, но это была моя Тайна.

— Смотрите! — закричала на весь двор толстая девчонка. — Смотрите, у нее крест! — и по-дурацки засмеялась.

Мое переживание было таким сильным, что я заболела.

— Бабушка, почему они смеются?

— Сами не ведают.

Бабушка подарила мне шкатулочку для хранения крестика, убедила меня, что он хоть и в шкатулке, но все равно со мной. Мой крест… Мое Распятие…

Оказывается, приговор надо слушать стоя. А если он длинный? Я смотрю на судью. Ее лицо пылает. В глазах прыгают безумные огоньки. Ощущение, что она вот-вот хлопнется в обморок. Странно, но я отчего-то жалею ее…

Стас тогда согласился сходить со мной в химчистку. Хотел, правда, выпить еще, но я категорически возразила.

Совершенно случайно, уже на полпути, нас толкнули подвыпившие молодые люди. Он громко, на весь Арбат, стал выяснять с ними отношения, оскорблял, нецензурно ругался… Помню, как мне было тяжело и неприятно, как уговаривала его уйти. Он снова выругался, и я ушла сама. Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет в обвинительном заключении эта подвыпившая компания будет подаваться как группа поклонников Стаса. Бессовестное вранье! Лишь для того, чтобы продемонстрировать мою «ревность» к его «успехам». А иначе — где же взять мотив убийства? Ведь убийств без мотива не бывает, следовательно…

Оставив скандалящего Стаса на Арбате, я направилась к Смоленскому гастроному. Билеты в Минск для них с Виктором я купила заранее, оставались продукты и традиционное для их поездок вино. Я взяла бутылку «Гурджаани». Очередь, как всегда, двигалась медленно, но домой я все равно вернулась раньше Стаса. Он пришел не просто взвинченный — а какой-то взнервленный, точнее не скажешь, и всю горечь этого рокового дня обрушил на меня.

Странно, но я не помню деталей: тех наверняка обидных и, как оказалось, уже непоправимых слов, которые мы говорили друг другу. Наверное, я истощила свой запас раньше, а иначе — как объяснить непростительную глупость, совершенную мной? Достав из уже упакованной в дорогу сумки бутылку «Гурджаани», откупорила ее и стала демонстративно, на глазах у Стаса, пить вино… Я знала, как беспокоит его мое увлечение алкоголем, как тяжело он на него реагирует. После смерти моей доченьки вино успокаивало меня, а потом вошло в привычку. Стаса страшно раздражал этот мой недуг, и я отказалась от вина полностью. Ради него. Вот почему и не должна была этого делать в тот момент, непростительно было в тот вечер играть на его нервах, даже если Стас не прав, несправедлив ко мне… И только Господь знает, для чего все это было Им допущено!

…Судья все еще читает приговор. Как долго! У меня болят ноги. И спина. Я страшно устала. Но я уже знаю, успела за немыслимо длительное время предварительного заключения поверить, что все это действительно происходит со мной. Именно со мной, актрисой Валентиной Малявиной.

18 июня 1983 года был день моего рождения.

Тогда же сравнялось 18 дней с момента, когда я очутилась в Бутырской тюрьме, в камере № 152 для «тяжеловесов» — так здесь называют тех, кто совершил особо тяжкие преступления. Я обвиняюсь в умышленном убийстве Стаса Жданько, погибшего пять лет назад…

Со мною в камере тридцать семь преступниц. Я уже привыкла к этим женщинам, к этим сводчатым потолкам, к тому, что постоянно горит свет, к моей шконке, на которой я сплю, к кормушке и прочему, прочему, прочему… Но здесь — сплошной досуг, и к этому привыкнуть невозможно.

Самое страшное осталось позади: меня подвели к камере, открыли тяжеленную дверь, а потом ее захлопнули.

Я поняла: всё. Мне уже никогда не открыть эту дверь самой.

Остановилась у порога, бросила отвратительный дырявый матрас и осмотрелась. Словно в тумане, медленно передвигались женщины, прикрытые мокрыми простынями. Их было много. Будто я попала в многолюдную баню. Туман — это табачный дым. Мокрые простыни — от невероятной жары, которая приключилась тем летом.

Как-то тихо было. И все смотрели на меня. А по радио Юрий Антонов пел: «Море-море — мир бездонный…»

Я поздоровалась и спросила:

— Куда мне можно положить матрас?

— А вот тут место есть хорошее, — хохотнула коротко стриженная женщина.

Место было у параши.

Я увидела другое свободное место и пошла туда.