Услады Божьей ради - [134]

Филипп не мог перенести сражение на территорию чувств. Он бился на территории идей, нравов, эстетики и политики. Я затруднился бы сказать, чего было больше в этом поединке: политики и социальных проблем или чувств, более или менее связанных с эротикой. Во всяком случае, все это сплеталось в единый клубок противоречий, обострявших взаимную враждебность оппонентов друг к другу. Атмосфера накалялась. Эти два человека оказались в центре всеобщего внимания и отступать уже не могли. Филипп вообще никогда не умел спорить. Его очень быстро заносило, и для нас, его любивших, было нестерпимо видеть, как он то и дело попадал в ловушки, расставляемые его оппонентом. Ливанец потешался над ним, заставлял его противоречить самому себе, загонял его в тупик, вызывая хихиканье присутствующих. Филипп постепенно терял почву под ногами и устремлялся очертя голову в банальную защиту моральных ценностей и традиций, а окружающим только этого было и надо. Сквозь взрывы смеха слышались слова «…честь… отечество…». Его уже называли фашистом, и я чувствовал, что он начинает паниковать и терять почву под ногами. Он, который сражался против Германии… «А вы, что вы делали во время войны?»… Тут все рассмеялись. Воспримет ли он это как оскорбление или же согласится с подобным определением? Ведь он действительно лет десять был фашистом из-за ошибки, из чувства ненависти, из презрения к людям, подобным этим? Но спор, который слово за словом, мысль за мыслью постепенно или скачками менял направление, вскоре вышел на новую и, надо сказать, не лучшую тему: на Алжир.

Начиная воспоминания, которые вы сейчас читаете, я знал, что каждое наше слово и каждый поступок отсылают к целому миру обычаев и событий. Нет ни единого вздоха на земле, который бы не затрагивал порядок, установленный небесами. Все связано, все взаимозависимо. Нет любви, не зависящей от политики или от искусства. Любые, даже самые малозначительные человеческие или общественные отношения отражают состояние нравов, эволюцию религий, всего того, что создает воздух времени и климат эпохи. Что происходило у нас в 1960 году? Разумеется, драма, нанесшая Филиппу последний и самый чувствительный удар, от которого все его чаяния превратились в иллюзии: война в Алжире. Я мог бы написать книгу об Анне-Марии и ее безрассудных похождениях. Мог бы также написать книгу о роли, сыгранной Филиппом в событиях в Алжире. В каком-то смысле это была бы одна и та же книга, хотя и написанная как бы с противоположных сторон, поскольку оба они, и Анна-Мария и Филипп, каждый по-своему и совершенно разными способами отражали одну и ту же эпоху.

Филипп был безусловным сторонником французского Алжира. Как вы знаете, он не делал выводов из уроков истории и мало беспокоился о том, что у ее ударов бывает отдача. Он, естественно, был одним из тех, кто способствовал возвращению де Голля к власти. И с этого момента после краткого периода ликования вся его жизнь превратилась в сплошные испытания. В вашем окружении вы, наверное, видели и сторонников французского Алжира, и сторонников де Голля. Думаю, что вы знали и людей, поменявших убеждения, бросивших де Голля, которому они аплодировали 13 мая, и других, поменявших лагерь в обратном направлении, последовавших за генералом к независимости, хотя до этого они опасались его как фашиста, а теперь поддерживавших его. Драма Филиппа, длившаяся до самой его смерти, заключалась в том, что он оставался или пытался оставаться до конца фанатичным сторонником и французского Алжира, и генерала. Из нас всех Филипп был, наверное, наиболее простым человеком: националистом, патриотом, консерватором. Человек прямой, он терпеть не мог хитроумных уловок современного мира. Трижды в своей жизни он оказывался в тупике. Будучи националистом, он восхищался национализмом других, обернувшимся против нашей страны. В течение года или двух, пока его не спас де Голль, он пребывал в неслыханном положении националиста, поддерживавшего, сомневаясь и колеблясь, иностранный национализм в его войне против родной демократии. Де Голль и только де Голль помог ему выйти из тупика, и Филипп никогда этого не забывал. Однако после освобождения — и это было, как бывает в бретонских и арабских сказках, второе испытание — он, деголлевец, оказался в числе тех, кто выступал против чисток и охоты на петеновцев. Оказался в лагере тех, с кем воевал, но кого понимал, потому что когда-то разделял их ошибки и иллюзии. И вот теперь он снова, в третий раз, почувствовал, что история поймала его в ловушку.

Как и все мы, Филипп был уже немолод. Ему уже давно перевалило за пятьдесят. Теперь и он вслед за Пьером, в свою очередь, тоже приближался к шестидесятилетию. Но поскольку он никогда не был женат и женщин имел почти столько же, сколько Анна-Мария — мужчин, то он сохранил в себе что-то от подростка, некую свежесть, некую способность мгновенно загораться, сохранил почти детскую наивность. Женщин любил по старинным правилам. Столь же суровый, как и дедушка к гомосексуалистам, к эротизму, ко всем видам скандальных отношений, к современным живописи и музыке, в которых видел лишь одну из форм педерастии, ко всему, чего он не понимал, Филипп с возрастом все больше походил на старомодного галантного джентльмена. Он с удовольствием разыскивал в прошлом нашей страны средства от упадничества, которое неутомимо разоблачал с ворчливым, забавлявшим детей юмором. Он разделял народную любовь к военной музыке, к парадам 14 июля, которые, в отличие от нашего деда, никогда не пропускал. Он смотрел на себя прежде всего как на ветерана войны, и это его самовосприятие, сменившее фашизм его молодых лет, стало как бы лекарством от последнего. Подготовка к событиям 13 мая 1958 года вновь окунула его в любимую им атмосферу военных заговоров, конспирации во всенародном масштабе. На протяжении двух или трех недель он участвовал в инициированном де Голлем процессе. Он вернулся к подпольной деятельности в общенациональном масштабе, напоминавшей интригу романа плаща и шпаги или слегка ироничного приключенческого фильма, где герой участвует то в любовных или светских сценах, то упражняется в силовых приемах. И когда генерал вернулся к власти, Филиппу стало казаться, что он способствовал возрождению Франции.