Ушли клоуны, пришли слезы… - [91]

— Я рассказывал вам о монастыре Святого Понса в Симьезе, — сказал он. — Но тогда, в Ницце, мысли ваши были далеко…

Пока они пересекали оживленный перекресток, Норма думала: как человек может быть уверен, будто действительно знает другого? Какое высокомерие, какое заблуждение! Что мне известно о Барски? Ничего. Абсолютно ничего. Странно даже…

Неопределенное чувство, напоминавшее смущение, постепенно усиливалось. Это чувство нереальности происходящего и потрясение оттого, что она не имеет даже отдаленного представления о духовной жизни сидящего рядом человека, мягкий свет дня и тепло словно окутали ее пеленой. Барски рассказывал о чем-то, но она улавливала лишь обрывки фраз.

— Мартин Шонгауэр, знаменитый художник и гравер… Уже при жизни его безмерно почитали и называли «Красой художников» и «Мартином Хипшем» — то есть «красавцем»… Пророки и ветхозаветные патриархи… пробуждение от трубного гласа… Мертвецы, встающие из могил… картина ада… хаос… разверстые, темные как ночь пропасти… языки пламени… страшные орудия пыток…

Это он о проклятых, рассеянно подумала Норма.

— …Муки… Страдания… Несправедливость… И улыбающееся небо… тропинки на лугу… Счастливцы в раю… ангелы, поющие и музицирующие… И — главный алтарь… из липы… как тончайшая филигрань… переплетение ветвей как окантовка… а в центре триптиха — возложение короны на голову девы Марии… гениальность резчика Н. Л… Его инициалы… столетия, а тайна… Кто он, Н. Л.?.. Никому не известно… Ну вот мы и на месте.

Норма вздрогнула. Они въехали в город с юго-восточной стороны. Вот евангелистская церковь, почтамт, ярмарочная площадь с фонтаном, восстановленные дома, фасады которых, как и фонтан, выдержаны в коричнево-белых тонах. Высоко над ними тянулось в небо мощное тело монастыря. К нему круто вверх извивалась узенькая улочка; они проехали ворота, поражающие своими размерами, потом следующие. Барски продолжал рассказывать об истории, но она слушала вполуха и воспринимала только отдельные слова.

— …большая часть драгоценностей… еще в тридцать девятом и сороковых годах в безопасное место… Конец войны… Бомбардировки и артобстрел при форсировании Рейна… Кроме руин… В прах, как и весь город… Пожертвования жителей… Помощь со всех сторон…

Улочка делалась все уже и круче. Глубоко внизу блестела полоска Рейна.

— …а пятнадцатого сентября сорок пятого года два колокола на северной башне опять зазвонили… Реставрация продлилась до шестьдесят восьмого года…

Норма не сразу заметила, что машина остановилась. Она все еще не сводила глаз с Барски.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Нет, ничего.

Когда она вышла из машины, ветер, достигавший здесь, наверху, едва ли не ураганной силы, чуть не сбил ее с ног, и она даже пошатнулась. Барски заботливо обнял ее за плечи.

В монастыре, когда Норма воочию увидела все, о чем рассказал Барски, у нее перехватило дыхание. Вот он, главный алтарь, почти под самые своды. Он был вырезан из светлого дерева, и тончайшая, воистину филигранная резьба стекала вниз мягкими волнами. Никогда произведение искусства не производило на нее столь сильного впечатления. Она видела, как Барски преклонил колено и перекрестился, и подумала: восход луны вчера вечером меня нисколько не поразил. Почему? Потому что космос просто-напросто непостижим? И только то, что совершает человек, будь то деяния прекрасные и чудовищные, способно нас потрясти, восхитить, воодушевить или оттолкнуть? Вот эта самая церковь относится, конечно, к самым замечательным творениям человеческих рук. И создали ее люди верующие. А не идеологи, нет. Я бы и рада обрести веру. Я бы рада быть как Барски. Он способен верить. И, наверное, потому, что он человек верующий, человек, любящий искусство, выросшее на вере — именно поэтому он меня вдруг поразил. Насколько мало меня поразил космос, настолько сильно поразил меня этот человек, о котором я до сегодняшнего дня ничего, по сути, не знала. А что ему известно обо мне?

По нефу неслышно двигались прихожане и туристы, их было не слишком много. Норма с Барски медленно прошли вперед, чтобы получше разглядеть высокие витражи.

— Тсс! — Барски остановился. — Патрик! — прошептал он.

— Где?

— Вон там, в темной боковой нише! Пойдемте!

26

— Привет, Патрик, — тихо проговорил Барски, протягивая руку высокому мужчине, стоявшему в нише.

Патрику Рено было не больше двадцати восьми лет, и его мускулистой и гибкой фигуре мог позавидовать спортсмен-профессионал. У этого длинноногого брюнета были светло-голубые глаза, смуглая кожа и слегка вывернутые губы.

«Хипш-Патрик», вспомнилось Норме прозвище Шонгауэра, когда Барски представил ей молодого француза.

— Спасибо, мадам, что вы пришли, — сказал Рено. — В вас нуждается Ян. А теперь нуждаемся и мы, — он говорил по-немецки с акцентом. — Произошла грязная история.

Они говорили очень тихо, едва ли не шепотом. По центральному нефу ходили посетители, в одиночку и парами. Слышались шарканье ног и приглушенные голоса. Сквозь искусно вырезанную под самым потолком розетку — как раз напротив главного алтаря — в церковный сумрак врывался плотный сноп света.

— Я взял недельный отпуск, — сказал Рено. — Живу у матери, в Кольмаре. Но встречаться у нее с вами не хотел. А вдруг за мной установлена слежка? Тогда первым делом возьмут под наблюдение ее дом.