Ушли клоуны, пришли слезы… - [63]

И снова смотрели мы друг на друга, не произнося ни слова, словно мимолетная очарованность сковала нас. Писать — моя профессия, однако вы видите, что я тщетно подыскиваю нужные слова для описания того часа, который мы провели вместе в ресторане «Лазурное небо». Со дня смерти Пьера мне было безразлично, умру я или проживу еще какое-то время. Нет, неправда, мне часто хотелось умереть. Лишь бы без боли и мучений, я ужасно боюсь физической боли, но мне надоела эта жизнь и весь этот мир со всеми его людьми. Меня останавливало только то, что у меня был мой мальчик, которого я так любила, сын Пьера. В нем продолжалась жизнь отца, и поэтому я не имела права умереть и оставить его одного. Когда они убили ребенка, меня убедили, что нужно жить и найти его убийц. Если их схватят и осудят, я могу умирать спокойно, думала я. Надоел мне этот мир. После всего, что мне довелось пережить, я больше не верю в слова Анны Франк: «Глубоко внутри себя все люди хорошие». Но в это утро, когда мы с ним сидели за столиком друг против друга, во мне родилось чувство, что я не умру никогда, и он тоже, и я была уверена, что это ощущение вневременного и беспредельного охватило его до глубины души так же, как и меня.

Появился официант с завтраком, он подкатил столик на колесиках, весь уставленный тарелками — столько мы всего заказали. Он был идеально вышколен. Барски спросил, откуда он родом. Из Дакара, ответил тот, из Сенегала, значит.

Потом мы снова остались одни и пора бы, собственно, было и позавтракать. Как мы ни проголодались, сколько вкусностей ни заказали — сейчас кусок в горло не шел. Мы пили кофе и поглядывали то друг на друга, то на взлетное поле, огромные самолеты на котором, казалось, примерзли или приклеились к бетону. Глупый образ, я понимаю, но именно такое ощущение у меня было в тот момент — будто они никогда больше не оторвутся от земли и не поднимутся в небо.

А в ресторане, кроме нас, все еще ни души. Мы смотрели на меняющиеся краски моря, на его зеркальную в те минуты гладь, а далеко-далеко, у самого горизонта, оно сливалось с небом, на котором не было ни облачка и цвет которого тоже постоянно менялся. Я видела много морей, но я сразу решила: это море — мой друг. Я хотела бы остаться здесь навсегда. Ибо тогда, подумалось мне, я, репортерша, всегда горевшая желанием услышать и узнать как можно больше, глядя на это море, всегда узнавала бы последней, что имеет смысл узнать в первую очередь и без чего нельзя обойтись.

Я испугалась, когда Барски незнакомым мне приподнятым тоном произнес:

— «Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря. И там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя».[21]

Посмотрев мне в глаза, он сказал:

— Это псалом Давида. Извините…

— Опять «извините»? За что? — спросила я. — Это мне нужно просить у вас прощения.

— А вы за что?

— Вчера я сказала вам неправду, — сказала я. — Мне уже приходилось бывать в Симьезе, и не раз, с Пьером Гримо. Были мы и в этой церкви, и в этом монастыре, и в этом парке, и на этом кладбище. Бывали мы и на вилле «Арен», и в музее Марка Шагала, видели «Авраама, оплакивающего Сарру»… все, что вы видели с вашей супругой, видели и мы с Пьером. Как и вы, мы с Пьером зашли в церковь, и Пьер молился — он, как и вы, верил в Бога…

— Я знал, что вы с мужем побывали во всех этих местах.

— Откуда вы знали?

— Не пойму, — ответил он. — Но знал — с первой секунды.

Вот и все, о чем мы говорили в огромном пустом ресторане. За целый час мы не произнесли больше ни слова. А потом объявили наш рейс… На летном поле царило оживление, через каждые две-три минуты к лайнерам подъезжали микроавтобусы с пассажирами. Барски объяснил официанту, что у нас пропал аппетит, и дал царские чаевые, а сенегалец пожелал нам счастливого пути. Мы спустились в зал ожидания, там было уже много народа, магазинчики и киоски торговали вовсю. Купив утренние газеты, мы узнали из заголовков, что после покушения на генерала Пиночета в Чили объявлено чрезвычайное положение и ограничена свобода печати.

8

Когда они подошли к стойке контроля, раздался голос диктора, который по-французски и по-немецки произнес:

— Доктор Ян Барски, направляющийся рейсом Люфтганзы номер восемьсот семьдесят шесть в Гамбург, подойдите, пожалуйста, к стойке вашей авиакомпании. Вас просят срочно позвонить по телефону. Пожалуйста, доктор Барски!

— Я сейчас вернусь, — сказал он.

Вернулся он действительно через несколько минут — бледный, как в воду опущенный.

— Что опять? — спросила она.

Пассажиры, стоявшие вокруг, нервничали, дети хныкали, какой-то младенец громко плакал, а диктор сообщал о посадке очередных самолетов.

— Том, — сказал Барски, глядя мимо Нормы. — Томас Штайнбах. Они звонили в отель, но мы уже уехали.

— Что с Томом? — спросила она.

— Телефонистка связалась с портье, и тот посоветовал позвонить в аэропорт — вдруг мы еще здесь.

— Что с Томом?

— Вы помните? Ну, Том, бедолага, который заразился… Он и его жена Петра… Те, что в инфекционном отделении, помните?

— Да, да, да. Что с Томом?

— Они хотят, чтобы я немедленно вернулся. Они беспокоились… а вдруг я полечу куда-нибудь еще?