Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - [14]

А вот придется, видно, опять схватиться тому мужику с московским али новгородским пахарем али мастеровым за правое, неправое ли дело – бог весть. Ибо дело то – княжье, а князь – тож от бога. Божьим же словом напутствовал своих дружинников скорый на решенья Михаил. И месяца августа в четырнадцатый день вспенили Волгу дружными веслами тверские струги. Ушли воинства московские волости – Углече Поле да Торжок – за нового великого князя Владимирского сватать.

– Бойчее стой, в глаза Дмитрию не засматривай, выю до земли не клони, – особо наставлял он ближнего боярина Ивана Суслова, – смекай, от кого ныне на Москву послан!

Ох и любо величаться Михаилу новым титулом! Слыша те смелые речи, цокает языком Ачи-Хожа да кивает одобрительно Некомат. Не узнать сейчас суетливого купца – важен стал, спесив. Глазами Мамая был в Москве проворный генуэзец, обласкал его за то в Орде всесильный темник, и теперь наставлен он надзирать за делами тверскими.

– Крепкую грамоту измыслил государь, злую! – расхмылился он готовно. – Потеряет с таких слов покой враг твой московский!

Токмо ведает Михаил, что больнее словесного поношенья – черной стрелою ударит в Дмитриева сердце заглавная строка того писания: «Се яз князь великий Володимерьские Михаил Александровичь…»

Истинно ведает то резвец тверской, да не ведает, что зажжет коварная стрела неукротимое желанье раз и навсегда окоротить неугомонного соседа, запереть его довеку в родовом гнезде небывалым мирным докончанием:

«А вотчины ти нашие Москвы, и всего великого княжения под нами не искати, и до живота, и твоим детем, и твоим братаничем».

А чтобы свершилось сие, повелел государь, изорвав гневно тверскую грамоту, повестить князей подручных да союзных, дабы вели дружины свои к Волоку Дамскому, куда и сам Дмитрий скоро изволит быть.

Утро 29 июля 6883 года от сотворения мира выдалось небывало жарким, будто вобрало в себя весь прикопленный летом зной. Умолк в московских садах птичий щебет. Хороня от палящих лучей нектарную середку, заботно сомкнули лепестки полевые цветы, благо что и пчелы-хлопотуньи пережидают жару в пасечных колодах али в тайных дуплах. Добро бы и людям не казаться из жилищ своих под налитое ярою предгрозовою силой тяжкое небо. Ан не ждут дела ратные, и, превозмогая истому, снуют люди в Кремнике, будто в муравейнике, разворошенном невзначай лесным топтыгою. Ежедень уходят отсюда рати к Волоку Ламскому, ныне же – наособицу – сбирается московское воинство на юг, окский рубеж стеречь.

Расстаться сегодня суждено неразлучникам – Дмитрию да Боброку. Надолго ли – бог весть. Тяжела ратная страда, и не потом – кровью поливает она обильно землю. Заслонить землю московскую от Орды, покуда не выбьет Великий Князь дурную спесь из Михайлы Тверского, кто возможет надежнее Боброка?

– Ох, истомила жара, – Дмитрий узорным платом утер лицо, – тяжко ныне кметям в воинской сряде.

– Перемогутся! – отмолвил Боброк. – До Коломны оружие и брони на возах доправим, а там, глядишь, и жара спадет.

– Вчера куды менее припекало, – вмешался Владимир Серпуховской, – почто обождать велел владыка?

– Некое знаменье божье предрек святитель, – обернулся к брату Дмитрий, – пото и задержка.

Меж разговором они и не заметили, как обогнули Успенский храм, и уж на ступенях владычных хором замолчали, в чинном благолепии ступив во внутренние покои. Не наружного почтения ради прервали молвь великие мужи московские, идя вослед придвернику по затейливым переходам. Кому на Руси Великой не ведом подвиг митрополита Алексия, сколь годов несущего бремя власти духовной? Не быть бы языку русскому, коли б не подвижничество владыки. Не токмо духовной, но и светской главою Руси Владимирской достало быть митрополиту до возмужания Дмитрия Ивановича. А и возрастал князь по мудрым наставлениям отца духовного – Алексия. И хоть ныне стал немощен плотью митрополит, а все горит в душе его путеводная свеча, освещая неведомый путь. Путь же тот у Дмитрия и соратников его – один: освободить страждущую Отчизну от хомута ордынского, и утишение Твери – лишь малый шаг на том указанном владыкою пути.

В горнице, где ожидал князя и бояр Алексий, душно было не токмо от наружного зноя, но и от множества свечей и лампад, отсвечивающих золотом на богато изукрашенной божнице. Потому, подойдя под благословение, заговорили поначалу о небывалой жаре. Владыка, одетый в торжественное митрополичье облачение и белый клобук, со слабою улыбкою на худом лице выслушал сетования воинов.

– Не чует плоть моя жары сей. Да и чудо ли – жара непереносная? В землях нечестивых агарян жары паче наших случаются. Истинное чудо явит нам ныне вседержитель наш! Воззрите, чада мои, не смеркается ль на дворе?

Князь и ближние прильнули к узким оконцам, из коих по летнему времени были вынуты слюдяные пластины.

– Небо замглилося, отче! – с тревогою сказал Дмитрий.

– На солнце глянь, княже.

До рези в глазах засматривал князь на огнедышащее светило. И помнилось вдруг, что на ущерб пошел его ослепительный диск. Дмитрий смахнул слезу, вгляделся снова. А уж и не половина ли солнечного лика будто сажей замазана! Вот уж и вовсе один серпик золотой остался. Ан и его уж нет! Взвился на улице заполошный жоночий визг, и, будто настигая его, пала на Москву неурочная мгла. Миг ли один, долгие ли часы длился тот знак господень? А токмо мало-помалу замолкли по дворам собаки, взвывшие было разноголосо, и, будто по кускам коросту с себя сдирая, выкатилось на небо солнце, да не давешнее – злое, косматое, а будто росою божьей умытое – доброе, светлое. И, унося, как сон, привидевшуюся жуть, подул живительный ветерок, и, глотнувши его, робко цвиркнула в саду первая птаха, а за нею обрели голос иные.