Ушёл отряд - [4]

Оказывается, когда уже и гражданская кончилась, когда даже уже нэп начался, здесь, в трех деревнях, а третьей вообще уже нет, здесь власти советской не было, а была власть белобандитская — так ее потом называть стали, когда разгромили вчистую, то аж в двадцать втором годе, когда лютейшая зима упала на тутошние места и всякую «притоплину» в лед заковала для прохода конского и человечьего. Утверждал Пахомов категорично, что ни один белобандит, что рядовой, что генерал, а был будто бы и генерал, ни один не ушел из этих мест живым. Ушли только мужичье с бабами да детишками, и куда после того подевались, никому не известно. Ушли, само собой, под конвоем красноармейцев. Без подвод и скота, с одними котомками. Одна деревня была сожжена начисто, две другие частично, и лишь через пяток лет стали завозить сюда людей с голодных мест, с реки Волги и еще откуда-то, отстроиться кой в чем помогали, а хозяйства всякие своими руками и с радостью большой начали сотворять прибывшие, как рай понимая новое свое жилье, где с голоду пропасть даже самый ленивый не сможет, потому что лес вокруг, в лесу зверья тьма, грибов и ягод… И еще сады. Настоящие яблоневые сады, от огня хоть и пострадавшие, но, людям радуясь, будто ожили и плодоносили без роздыху десять лет.

Откуда в болотной глуши яблони, да еще сортов сладчайших, про то и Пахомов будто бы не знал доподлинно, лишь все в одну и ту же сторону рукой отмахивал, на горку сосновую, где якобы с незапамятных времен остатки настоящего каменного дома прощупываются во мхах и хвое многослойной.

Сам он, как рассказал, контуженный артиллерийской бомбой, то есть оглушенный до полупамяти во время изничтожения белобандитов, потерян был и забыт, но ожил, отзимовал, в единственном недогоревшем доме с грехом пополам, по весне землянку откопал и зажил в одиночестве, «ночами слезами плакая» по всей родне, что постреляна была красноармейцами за то, что с врагами советской власти жила «вась-вась» и будто бы даже обороняться им помогала, как и многие другие, кого тоже постреляли.

Намекал еще Пахомов, что по правде фамилия у него совсем другая и что рода он не крестьянского.

Когда протрезвился, на коленях будто бы ползал, умолял, чтоб не сдали…

«Ежата» Валентина Зотова хоть и сопляки, но с особым нюхом, сразу «сделали стойку» на Пахомова…

«Ежатами» и в отряде, а потом и в деревнях стали называть тех энкавэдэшников, что привел Зотов в отряд. Про ихнего бывшего наркома Ежова уже и черви позабыли, а народец вот помнил, оказывается. И где? В Богом оставленном заболотье.

Молодые, сплошь идейные, гибель своего отряда переживали надсадно, в толк взять не могли, как сотня фрицев, на которых напоролись при переходе, вдруг без всякой команды рассыпалась веером по мелколесью, взяла в полуобхват две сотни хоть и не шибко обученных, но вооруженных и не трусливых и перещелкала своими автоматиками, длинноручными гранатами позакидала, да потом еще преследовала пару километров и добивала, добивала… А им, выжившим, и похвастаться нечем, потому что хоть и сопротивлялись, как могли, и фрицев падающих видели, а скольких положили, не понять, не до подсчета было. Всех своих командиров потеряли — то ж фактически преступление.

Слушая их рассказы, Кондрашов теперь уже без стыда вспоминал свой собственный бег по болотам, когда ни на раненых не оборачивались, ни на тех, кто в болотные ловушки проваливался… Упади он, командир, и на него не оглянулись бы.

— Будем учиться воевать, — говорил.

— А то нас не учили! — кипятилась молодежь. — И где учиться-то? Здесь? У баб под боком? От немецких обозников прячемся, старосту-предателя терпим…

Так и заклевали бы, но Зотов, тоже ведь пацан фактически, одергивал, аргументы всякие находил, потому, наверное, что смысл командирского авторитета понимал бывший районный комсомольский вожак, ненавистник попов и кулаков недораскулаченных. Красивый парень. Девки деревенские на плетнях зависали, когда улицей шел. Был слушок, что одну из них и он пригрел, пока зимовали, только политрук крепко держал конспирацию, не то что Кондрашов…

По должному согласованию с Кондрашовым сколотил Зотов из этих же энкавэдэшников группу разведчиков в составе шести человек и по весне, как по новой отряд в лес согнали, рассылал их в разные стороны, то есть куда глаза глядят, чтоб отыскали болотные проходы, каких и местные не знают, и по тем проходам чтоб во что бы то ни стало выйти на «большую землю» для разведывания немецкой диспозиции на предмет прорыва. То есть не совсем куда глаза глядят, а как бы к востоку. Упрямо на своем стоял политрук — к своим! В болотах не развернешься, соединение партизанское не сколотишь. И людей мало, и не шибко рвутся болотные мужики, кого призыв в свое время не достал, а кто до призывных мест добраться не успел. Так что в каком-то смысле рубил сук под собой политрук Зотов, когда горячился, что к концу лета нынешнего, а уж к зиме наверняка «расчихвостят» фашистов непременно, потому что знать надо, какая у нас армия и какая при армии техника сухопутная и воздушная.

Такую агитацию слушая, мужики, а в особенности бабы, резонно судили, дескать, чего гоношиться и на рожон переть, придут наши, кому по возрасту положено, все в строй и встанут, граница-то сэсээровская, она, чай, не за ближним болотом, на всех войны хватит.