Ущелье печального дракона (в сокращении) - [10]

Кинжал с трудом брал скрученный и просаленный ворс, но китаец делал свое страшное дело не торопясь. Ритмичными движениями и без особых усилий он точно пилой перепиливал тугой канат и, когда наконец перерезанный конец верёвки, словно оборванная тетива лука, молниеносно мелькнул над краем пропасти, даже не посмотрел в ту сторону.

Оставался единственный путь отступления - веревочная лестница, столь хитроумным и изобретательным способом доставленная наверх. Беглецы по очереди спустились вниз. Оседланные кони и навьюченные яки разбрелись без присмотра по всему ущелью. Маленький китаец неподвижно сидел на камне близ странной площадки, исписанной непонятными треугольными знаками. Монах подошел, и на него глянуло простое человеческое лицо. Спокойное выражение, проницательный взгляд, и только в глубине узких прищуренных глаз светилась затаенная скорбь...

Лу-гун - так звали китайца - был не чиновником, как предполагал Альбрехт Рох, а в сущности, таким же монгольским пленником. Долгое время ему, манихейскому прорицателю и врачевателю, удавалось избегать внимания всесильных монгольских владык, как мухи, мерших друг за другом от необузданного обжорства, пьянства и разгула. И первые головы, которые летели после смерти каждого, в ком текла хоть капля крови великого Чингисхана, были головы заклинателей, шаманов, знахарей и знаменитых заморских лекарей, не сумевших сберечь драгоценную жизнь очередного владыки. Но слава знатока древней китайской медицины все же сгубила Лу-гуна. Его схватили под вечер, и десять всадников всю ночь гнали коней через степь, унося на север привязанного к седлу китайца Точно пузыри на болотной топи, проступили из низкого утреннего тумана очертания юрт монгольского стана. Возле островерхого цветастого шатра с тяжелым ковровым пологом гонцы спешились. Лу-гуна протащили между двумя очистительными кострами и втолкнули в шатер.

В слабом свете чадивших светильников среди смятых пуховиков, меховых одеял и расшитых золотом подушек Лу-гун увидел царицу Эргэнэ - грозную властительницу Чагатайского улуса. Властная и непреклонная монголка, мать многочисленных детей и вдохновительница бессчетного числа дворцовых заговоров, Эргэнэ встала во главе улуса после долгих лет кровавых междоусобиц. Тучная, широкобедрая, с плоским скуластым лицом и приплюснутым носом, одинаково хорошо чувствовавшая себя и в трудном походе, и в стремительной травле зверя, и в тиши домашнего очага, рано овдовевшая правительница быстро сумела взять в узду строптивых монгольских вельмож.

Пышногрудая заспанная ханша, только что поднятая ото сна, не удосужилась даже одеться. Толстое, мясистое тело и большой округлый, как у буддийского божка, живот бесстыдно выпирали из распахнутого золототканого халата. Грубое лицо и оголенные руки лоснились, точно смазанные рыбьим жиром. Жидкие распущенные волосы покрывала тюбетейка, сплошь усеянная крупными отборными жемчужинами. Нахмуренные подбритые брови и властный тяжелый взгляд, устремленный поверх головы коленопреклоненного пленника. Кивком головы царица отпустила стражу и обратилась к Лу-гуну: "Верно ли говорят, что можно вернуть утраченную молодость и предотвратить наступление смерти? И правда ли, что манихейская секта, к которой ты принадлежишь, владеет тайной бессмертия?"

Маленький китаец готов был услышать что угодно, но только не это. Царица говорила вкрадчивым, чуть ли не заискивающим голосом, хитрые лисьи глаза смотрели выжидающе и настороженно, а толстые похотливые губы скривились в жалком подобии улыбки.

"Это не совсем так, моя госпожа", - ответил Лу-гун, с ужасом понимая, что объяснить смысл одного из самых сокровенных манихейских таинств ему все равно не удастся, ибо никто из помышлявших о бессмертии не был в состоянии уразуметь, почему бессмертие - худшее из всех зол. Лу-гун и сам не вполне понимал эту истину, которая из поколения в поколение изустно передавалась от учителей к ученикам. Тем более бесполезно взывать к дремучему рассудку царицы. О эта неутомимая жажда бессмертия! Сколько земных владык стремилось приобщиться к сонму небожителей и разделить с ними вечную молодость и власть над смертью! Сам Чингисхан пробовал задобрить китайских отшельников, лаской и золотом купить у них тайну бессмертия. А ведь те несчастные, в конце концов терявшие свои головы, не знали даже того, что было известно Лу-гуну.

Манихейская секта, нашедшая свое последнее прибежище в горах Синьцзяна, была глубокими корнями связана с учением Зороастра и приобщена ко многим тайнам огнепоклонников. Лу-гун был еще совсем молод, когда довелось ему на правах послушника сопровождать трех манихейских старшин в далекое памирское ущелье. Его не пустили в пещеру, и лишь спустя много лет он узнал, что за тайну хранят в ней последние огнепоклонники. Но смысл этой тайны так и остался ему неясен. Почему бессмертие - зло? Да не все ли равно! Уж если охота это изведать царице, так пусть и испытывает все на собственной шкуре.

Потому-то и согласился Лу-гун провести монгольский отряд по тайным тропам Памира. Он сам придумал и разработал до мельчайших деталей дьявольский план проникновения в зороастрийское убежище, и Эргэнэ по достоинству оценила замысел хитрого китайца. Ему было дано все необходимое, предоставлены самые опытные сокольничие, а с юга, из улуса великого хана, доставлена якобы для потехи царского двора клетка с обезьянами, которых Лу-гун выдрессировал сам. Но разъяренный поток, обрушившийся из недр памирской пещеры на незваных гостей, навсегда похоронил в клокочущих водоворотах и монгольский отряд, и все тщательно разработанные планы, и страстные надежды властительницы Центральной Азии обрести вечную молодость и бессмертие. Огнепоклонники предпочли погибнуть, нежели выдать тщательно оберегаемую тайну в чужие руки...