Урсула Мируэ - [9]
— Урсула не может быть его дочерью, ведь ему семьдесят один год! — вскричали встревоженные наследники.
— Кто бы она ни была, — сказала госпожа Массен, — мы хлебнем с ней горького! (Так говорят в Немуре.)
Доктор довольно холодно принял свою внучатую племянницу с материнской стороны — ее муж только что купил должность секретаря в мировом суде, и она первой осмелилась заговорить с дядюшкой о своем стесненном положении. Массены были небогаты. Отец Массена, монтаржийский слесарь, в шестьдесят семь лет трудился, как в юности, чтобы расплатиться с кредиторами, и было ясно, что он ничего не оставит сыну. Отец госпожи Массен, Левро-Миноре, живший в Монтро, недавно умер: солдаты сожгли его ферму, вытоптали поля, перерезали весь скот, и старик не вынес этого удара.
— Ничего мы от твоего дяди не дождемся, — сказал Массен жене, ожидавшей уже второго ребенка.
Доктор подарил им десять тысяч франков, велев не распространяться о его щедрости, и секретарь мирового суда, друг немурского нотариуса и судебного исполнителя, начал давать деньги в рост окрестным земледельцам, причем так преуспел в этом деле, что ко времени, о котором идет речь, скопил, по сведениям Гупиля, около восьмидесяти тысяч франков.
Что же до другой племянницы, то доктор благодаря своим парижским связям выхлопотал Кремьеру место сборщика податей и внес залог. Оставался Миноре-Левро; он ни в чем не нуждался, но Зелия, не в силах спокойно смотреть, как доктор одаривает своих племянниц, привела к нему сына, в ту пору десятилетнего мальчика, которого, сказала она, пора отправлять учиться в Париж, а обучение в коллеже стоит так дорого... Доктор Миноре, лечивший Фонтана[54], устроил внучатого племянника полупансионером в коллеж Людовика Великого: юного Миноре-Левро приняли в четвертый класс.
В первые же два месяца, в течение которых Кремьер, Массен и Миноре-Левро, люди в высшей степени заурядные, пытались обхаживать не столько дядюшку, сколько наследство, доктор вынес им приговор, обжалованию не подлежащий. Люди, руководствующиеся инстинктом, а не идеей, имеют тот недостаток, что их легко разгадать: действия, внушенные инстинктом, слишком естественны и слишком бросаются в глаза, чтобы их можно было не заметить, меж тем как понять создания ума может лишь человек, сам наделенный умом. Купив признательность своих наследников и таким образом, можно сказать, заткнув им рот, хитрый доктор, сославшись на дела, привычки и необходимость воспитывать маленькую Урсулу, перестал принимать их, хотя и не отказал им окончательно от дома. Обедал он в одиночестве, ложился и вставал поздно; он приехал в родные края, чтобы обрести здесь покой и уединение. Причуды старика показались вполне естественными, и наследники удовольствовались еженедельными визитами; они навещали доктора по воскресеньям между часом и четырьмя часами пополудни, хотя он и старался отучить их от этого обыкновения, говоря: «Приходите, только когда будете в чем-нибудь нуждаться».
Не отказываясь давать консультации в сложных случаях, особенно неимущим пациентам, доктор не захотел вести прием в маленькой немурской богадельне и объявил, что больше не станет заниматься своим ремеслом.
— Я и без того уморил достаточно людей, — шутил он, когда аббат Шапрон, зная его доброту, звал его к больным беднякам.
«Большой оригинал!» — так отзывались о докторе Миноре оскорбленные родственники; то была невинная месть дядюшке, пренебрегшему их обществом и нашедшему себе иных друзей, в которых наследники видели серьезных соперников. В сердцах обывателей, считавших себя ровней человеку с черной перевязью[55], затаилась зависть, к несчастью, принесшая впоследствии свои плоды.
По странной случайности, которую можно, пожалуй, объяснить поговоркой о том, что крайности сходятся, материалист доктор быстро сдружился с немурским кюре. Старик обожал триктрак — излюбленную игру служителей церкви — и нашел в аббате Шапроне достойного партнера. Итак, первым, что их связало, стала игра. К тому же Миноре охотно занимался благотворительностью, а немурский кюре был местным Фенелоном
