Урсула Мируэ - [77]

— Верите вы, что к живым могут приходить мертвые? — спросила Зелия у кюре.

— А вы верите, что к живым могут приходить деньги? — с улыбкой ответил вопросом на вопрос кюре.

«Все они тут себе на уме, хотят нас надуть, — подумала Зелия. — Старый священник, старый Бонгран и молодой плут Савиньен — все заодно. Девчонке являлось столько же призраков, сколько у меня волосков на ладони».

Она сделала реверанс и, коротко и сухо простившись с Урсулой и кюре, удалилась.

— Я знаю, зачем Савиньен ездил в Фонтенбло, — сказала Урсула и, посвятив аббата в тайну готовящейся дуэли, попросила его сделать все возможное, чтобы помешать поединку.

— И госпожа Миноре предложила вам руку своего сына?

— Да.

— Значит, Миноре признался жене в краже.

Тут в гостиную вошел мировой судья; услышав о приходе Зелии, чья ненависть к Урсуле была ему известна, и о ее предложении, он взглянул на кюре, как бы говоря: «Выйдемте, мне нужно поговорить с вами об Урсуле наедине».

— Савиньен узнает, что вы отвергли красавчика Дезире с его восьмьюдесятью тысячами франков! — сказал Бонгран.

— Разве это жертва? — отвечала Урсула. — Разве можно говорить о жертвах, если любишь по-настоящему? Да и вообще, какая заслуга в том, чтобы отказать сыну человека, которого презираешь?! Пусть другие возводят свое отвращение в добродетель, но девушке, воспитанной такими людьми, как капитан Жорди, аббат Шапрон и наш дорогой доктор, — она взглянула на портрет крестного, — это не пристало!

Бонгран поцеловал Урсуле руку.

— Знаете ли вы, — спросил мировой судья священника, когда они вышли из дому и направились вверх по Главной улице, — зачем приходила госпожа Миноре?

— Зачем? — переспросил кюре, глядя на судью не без лукавства.

— Она хотела вернуть украденное.

— Так вы полагаете...? — переспросил аббат.

— Я не полагаю, я знаю наверное. Вот смотрите!

Мировой судья указал священнику на Миноре, который шел им навстречу по Главной улице; великан возвращался с прогулки.

— Выступая в суде присяжных, я не раз сталкивался с людьми, мучимыми угрызениями совести, но ничего подобного не видел! От чего могли так побледнеть и одрябнуть гладкие, как кожа на барабане, щеки пышущего здоровьем беззаботного толстяка? Откуда эти черные круги под глазами, утратившими свою деревенскую живость? Кто мог подумать, что этот лоб избороздят морщины, что ум этого колосса будет тревожить хоть какая-нибудь мысль? Он узнал наконец, что у него есть сердце! Я знаю, что такое угрызение совести, как вы, друг мой, знаете, что такое раскаяние; все мучимые угрызениями совести люди, каких мне довелось видеть до сих пор, жили в ожидании наказания либо готовились понести его, чтобы покончить счеты с миром; они покорялись судьбе либо мечтали отомстить; нынче же перед нами — угрызения совести без искупления, угрызения в чистом виде, жадно терзающие свою добычу.

— Вы уже знаете, что мадемуазель Мируэ только что отвергла руку вашего сына? — спросил мировой судья у Миноре, остановив его.

— Но, — добавил кюре, — не беспокойтесь: она не допустит его дуэли с господином де Портандюэром.

— О! Значит, моя жена добилась своего, — сказал Миноре. — Как хорошо, а то я себе места не находил от волнения.

— В самом деле, вас прямо не узнать, — сказал мировой судья.

Миноре переводил взгляд с Бонграна на аббата Шапрона, пытаясь понять, не проболтался ли священник, но видя, как невозмутимо его кроткое и печальное лицо, успокоился.

— Это тем более удивительно, — продолжал мировой судья, — что судьба вас балует. Вы наконец заполучили Рувр, а в придачу к нему у вас есть Бордьеры и прочие фермы да еще мельницы, луга... Одни только облигации казначейства приносят вам сто тысяч ливров ренты.

— У меня нет облигаций казначейства, — быстро ответил Миноре.

— Ладно-ладно! — сказал мировой судья. — Это все равно как с любовью вашего сына к Урсуле: то он воротит от нее нос, то делает ей предложение. А вы, сударь! То вы хотите, чтоб Урсула умерла с горя, то собираетесь женить на ней сына! Что-то тут нечисто...

Миноре хотел ответить, напряг все свои умственные способности, но не придумал ничего лучше, чем сказать: «Странный вы человек, господин мировой судья. Прощайте, господа».

И он, еле переставляя ноги, отправился к себе на улицу Буржуа.

— Он обокрал нашу бедную Урсулу! Но как это доказать?

— С божьей помощью... — ответил кюре.

— Бог наделил нас чувством раскаяния, оно уже проснулось в груди этого человека. Однако на языке юристов это всего лишь презумпция — человеческому правосудию этого мало.

Аббат Шапрон, верный своему долгу священника, промолчал. Как это нередко бывает в подобных случаях, он гораздо чаще, чем хотел, размышлял о краже, в которой Миноре почти сознался, и о счастье Савиньена и Урсулы, единственным препятствием к которому была теперь бедность девушки, поскольку старая дама призналась на исповеди, как она раскаивается в том, что не позволила сыну жениться при жизни доктора. На следующий день, отслужив обедню и сходя с амвона, аббат вдруг остановился, как громом пораженный удивительной мыслью; он знаком попросил Урсулу подождать его и, даже не позавтракав, отправился к ней домой.