Уроки жизни - [21]

Если исследовать с величайшей тщательностью все 85 лет жизни Карлейля, то прегрешения обнаружатся столь незначительные, что смешно даже о них говорить. Перечтём «Жизнь» Фрода, «Письма» миссис Карлейль, «Дневник Каролайн Фокс» и большую статью в «Гемпшир пост». Суммируем все грехи этого человека — всё то, из-за чего нам предлагается пересмотреть теперь взгляды на его наследие.

Первое и главное обвинение более чем серьёзно. Карлейль ненавидел петушиный крик и раздражался, если это мешало его работе. Печальное обстоятельство, ничего не скажешь. Второе обвинение почти столь же убедительно: Карлейль не любил бренчание соседа на фортепьяно, а также звуки уличной шарманки. После этого, конечно же, и речи быть не может о том, чтобы рассматривать его в качестве реформатора общественной морали.

Стоит упомянуть ещё о нескольких поистине дьявольских прегрешениях покойного. Он весьма сурово отзывался о некоторых своих современниках и заносил свои наблюдения в дневник, опубликованный впоследствии без купюр. Здесь он называет Чарльза Лэмба пьяницей. Ли Ханта — неряхой, а Кольриджа — мечтателем. Всё это правда — и то, что упомянутые деятели грешили соответственно пьянством, неряшливостью и мечтательностью, и то, что Карлейль при жизни не только писал, но и открыто говорил об этом. Последнее обстоятельство, с точки зрения критиков, не столько смягчает, сколько отягощает его вину.

Главный грех Карлейля состоял в том, что он говорил правду; из всех проступков этот в нашем мире прощается наименее охотно. Однако несправедливо было бы утверждать, что Карлейль злословил в адрес большинства своих современников. Он искренне восхищался в числе прочих Рёскином, Теннисоном, Оуэном, Стерлингом, Эмерсоном и чувства свои выражал с характерной для него энергичностью и прямотой.

Остаётся последний ужасный вопрос — о пресловутой раздражительности Карлейля. Но, позвольте, если и жил когда-либо на земле человек, страдавший одновременно чрезвычайно возбудимой нервной системой и хронической диспепсией и обладавший при этом покладистым, мягким характером, то с точки зрения психолога он являл собой чудовищную аномалию. Если Карлейль таковым не являлся, значит, он был всего лишь нормальным человеком. Кроме того, раздражительность его была преходящего свойства. Имеющаяся в нашем распоряжении его переписка с женой, относящаяся к позднему времени, когда супруги были уже убелёнными сединами стариками, дышит такой страстью, такой нежностью, словно в письмах этих Карлейль обращается всё ещё к той юной девушке из Хаддингтона, которую повстречал 41 год назад. Может быть, не так уж и невыносим был его характер, коли по прошествии четырёх десятилетий супруги могли переписываться в таком духе? Нет человека, который, будучи в положении Карлейля, не грешил бы, по выражению американского юмориста, «искупительными пороками». Несомненно и то, что мало найдётся деятелей, обладавших таковыми в столь ничтожной степени. Предлагая непредвзятому читателю самостоятельно решить, не смешно ли, не унизительно ли на основании столь смехотворных обвинений утверждать, будто публикация документов, упомянутых в Вашей статье, действительно повредила репутации этого великого человека.

Даже в большей степени, нежели замечания о характере Карлейля, вызывает у меня неприятие то, каким образом Вы представили его философию. Последняя отнюдь не была «Библией отчаяния». Выявлять зло, скорбеть по поводу происходящего — вовсе не означает впадать в отчаяние. Во все времена не было философа, обладавшего столь широким и оптимистичным взглядом на наш мир. Да, говорил Карлейль, это плохо, и это, и это — но окончание нашего пути будет, вне всяких сомнений, счастливым. Приведу отрывок, один из сотни подобных: «Свет, энергия и порядок, thatcraft или практическая добродетель, так или иначе поступают от нас к Богу, в Его великую сокровищницу, где живут и действуют, выполняя свои функции, в течение вечности. Мы не исчезаем — продолжает жить каждый атом нашего физического бытия».

И это — «вопль отчаяния»? Не уместнее ли было бы назвать учение такого рода «Библией оптимизма»?

В одном письме трудно ответить на все огульные обвинения, появившиеся на страницах Вашей газеты: затронув здесь лишь несколько вопросов, остальные я опустил не потому, что не могу ничего возразить (все выдвигаемые Вами аргументы очень слабы), — просто не хотелось бы злоупотреблять читательским вниманием.

Вы утверждаете, будто Карлейль жаловался нудно и всегда на одно и то же. Согласимся же, что последовательность — не порок. Далее Вы утверждаете, что влияние его идей падает. Трудно вообразить себе нечто, более далёкое от истинного положения дел. Влияние Карлейля не просто возрастает: только оно практически и определяет сегодня взгляды нового поколения. И спустя триста лет Карлейль будет возвышаться над авторами Викторианской эпохи точно так же, как Шекспир высится над своими елизаветинскими современниками. Впрочем, ответ на вопрос об истинной ценности учений Карлейля способно дать только время. Сесть за это письмо меня вынудили нападки личного свойства. Подобно мухам, липнущим к наименее аппетитным частям мясной туши, критики облюбовали себе относительно тёмные уголки великого разума. Строгость, с какой они его судят, может ввести в заблуждение человека, не изучавшего обсуждаемый вопрос самостоятельно. В надежде свести вероятность этого к минимуму я и рискнул побеспокоить Вас этим длинным письмом.