Уроки милосердия - [24]

— А закончилась она почти семьдесят лет назад, — замечает детектив Уикс.

— Я думала, для убийства нет срока давности, — отвечаю я и выхожу из кабинета.

Бабуля подает чай в стакане. Сколько себя помню, она говорила, что только так правильно его пить: так подавали чай ее родители, когда она была еще маленькая. Я сижу за столом, смотрю, как она, опираясь на палку, хлопочет в кухне, ставит чайник, выкладывает на блюде ругелаши, крошечные рулетики, и мне приходит в голову мысль, что, несмотря на то, что она легко и открыто говорит о своем детстве, о жизни с моим дедом, в ее повествовании, словно оно подверглось цензуре, есть пробел в несколько лет — жизнь как будто сошла с накатанных рельс.

— Какой сюрприз! — восклицает бабуля. — Приятный, но все-таки сюрприз.

— Я была неподалеку, — обманываю я. — Разве я могла не зайти?

Бабушка ставит блюдо на стол. Она маленького роста, где-то метр пятьдесят, хотя раньше я считала ее высокой. Она постоянно носит удивительно красивую нить жемчуга — дедушкин свадебный подарок, а на старой свадебной фотографии, которая стоит на каминной полке, бабушка похожа на кинозвезду: темные волосы, уложенные в модную в те годы прическу «победа локонов», и стройная фигурка, облаченная в изящные кружева и атлас.

Они с дедом раньше владели антикварным книжным магазином — крошечной нишей в стене, с узенькими проходами, заставленными сотнями древних томов. Моя мама, которая всегда покупала только новые книги, терпеть не могла старинные обложки с потрескавшимися корешками и ветхими переплетами. Честно говоря, в магазинчике невозможно было найти последних новинок, но когда держишь в руках один из таких томов, то как будто листаешь страницы чужой жизни. Кто-то другой когда-то любил эту историю. Кто-то другой носил эту книгу в рюкзаке, «проглатывал» ее за завтраком, оставлял пятна от кофе в парижском кафе, обливался слезами, а потом засыпал, прочитав последнюю главу. В магазине и пахло по-особому: немного сыростью и плесенью, чуть-чуть пылью. Для меня это был запах истории.

Мой дедушка до того, как они купили магазинчик, работал редактором в небольшом академическом издании; бабушка, как утверждают, хотела стать писательницей, хотя за все детство я ни разу не видела, чтобы она писала что-то длиннее письма. Но истории она любила, это правда. Она усаживала меня на стеклянную витрину возле кассы, брала из запертых шкафов книги Алана Милна и Джеймса Барри и показывала мне иллюстрации. Когда я стала старше, бабушка доверяла мне заворачивать покупки в коричневую оберточную бумагу, которая хранилась в огромном рулоне. И учила завязывать бечевку, совсем как она.

В итоге дедушка с бабушкой продали книжный магазин какому-то застройщику, который сровнял с землей кучу семейных магазинчиков, чтобы построить гипермаркет. Денег, которые они заработали, хватило на безбедную старость бабуле даже много лет спустя после смерти дедули.

— На самом деле никто рядом не проезжал, — заявляет она. — Ты выглядишь точно так же, как твой отец, когда говорил мне неправду.

Я смеюсь.

— Как так?

— Как будто лимон проглотил. Однажды, когда твоему папе было лет пять, он украл у меня средство для снятия лака. Когда я спросила его, он солгал. В конце концов я нашла жидкость в его ящике с носками и сказала об этом. С ним случилась истерика. Оказалось, что он прочел этикетку и решил, что этой жидкостью я сниму себе ногти. Он спрятал ее, пока она не совершила свое черное дело. — Бабуля улыбается. — Я любила этого мальчика, — вздыхает она. — Ни одна мать не должна пережить своего ребенка.

— В том, чтобы пережить своих родителей, тоже ничего веселого нет, — отвечаю я.

На мгновение на ее лицо ложится тень. Потом она наклоняется и обнимает меня.

— Видишь, теперь ты не обманываешь. Знаю, ты приехала сюда, Сейдж, потому что тебе одиноко. Одиночества не стоит стыдиться. Мы же есть друг у друга.

Я вспоминаю, что эти же слова сказал мне и Джозеф.

— Тебе следует подстричься, — заявляет бабушка. — Невозможно как следует рассмотреть тебя.

У меня вырывается смешок. Лучше я голой пробегусь по улице, чем подстригусь и покажу свое лицо.

— Поэтому и не подстригаюсь.

Она наклоняет голову.

— Я все гадаю, какое чудо должно произойти, чтобы ты увидела себя нашими глазами, глазами окружающих тебя людей, — размышляет она вслух. — Возможно, тогда ты перестанешь жить, как чудовище, которое появляется только после наступления тьмы.

— Я пеку хлеб. Мне приходится работать по ночам.

— Неужели? А может, ты выбрала именно эту профессию из-за ночной смены? — спрашивает бабуля.

— Я приехала не для того, чтобы меня распекали из-за выбора профессии…

— Конечно, нет. — Она протягивает руку и гладит меня по лицу, по изуродованной щеке. Задерживается на сморщенной плоти, давая понять, что ее это нисколько не беспокоит, как не должно беспокоить меня. — А твои сестры?

— В последнее время я с ними не общаюсь, — бормочу я.

Это мягко сказано. Я намеренно избегаю их звонков.

— Сейдж, ты же знаешь, сестры любят тебя, — говорит бабушка.

Я пожимаю плечами. Ничего из того, что она может сказать, не убедит меня, что Пеппер и Саффрон не считают меня виновной в маминой смерти.