Уроки актерского мастерства - [6]

В наступившем молчании я добавил:

- Вот так.

Все молчали, но не Ромка Рукавица, которого уже ничем было не вывести из его настроения. Он поднял правую руку, перестав теребить мотоциклетную перчатку Того, Кто Умер и неожиданно продекламировал:

Для этой работы не надо бандита,

Не надо амбала огромного роста,

Хоть выпали зубы, хоть шея немыта

Предателем быть задушевно и просто.

Все прямо остолбенели, а Ромка Рукавица добавил:

- Это я сам сочинил. Сейчас.

- Талант, - сказал я.

VII

Больше всего мне хотелось сразу же начать сниматься, но были еще индивидуальные занятия с Павлом Приозерским. Их суть сводилась к тому, что я должен по-настоящему почувствовать себя предателем. Один из многих осужденных на неминуемую гибель, я должен был сдать врагам великолепный сверкающий город, любимый город, город, где я родился; именно я и никто другой должен был стать предателем. Я пытался понять, почему это случилось. Я знал, что я хотел жить. Я понимал. Но я не верил, что могу предать. Иногда мне нравилась моя роль, потому что воплотиться в предыдущие было слишком просто; иногда она казалась мне непосильной. Слова Приозерского так и остались в неопределенной форме: почувствовать себя предателем. Впрочем, нервный и пахнущий резким одеколоном Приозерский не баловал нас разнообразием. Быстро выяснилось, что Фимка Таракан должен был почувствовать себя нищим, Валерка Ветер -почувствовать себя героем, Генка Щелкунчик почувствовать себя брошенным, а Ромка Рукавица, к нашему ужасу, почувствовать себя мертвым. Люська, еще не получившая указаний, особенно тревожилась насчет Ромки Рукавицы.

День, когда мы снова пришли на киностудию вместе, совпал с днем рождения Фимки Таракана. Как всегда, ко дню его рождения, начались майские заморозки. Мы шагали по Планерскому бульвару, закутанные донельзя, Генка Щелкунчик, сумасшедший, был даже в шапке. Он никак не хотел чувствовать себя брошенным и крепко держал Люську за руку. Сияющий Фимка Таракан то и дело посматривал на свои новые электронные часы с днями недели, секундомером и всем таким. Это был наш подарок. Кажется, еще лучший сюрприз преподнес Приозерский: едва поздоровавшись с нами, он вывел нас во внутренний двор киностудии, обогнул неработающий фонтан и повел нас в павильоны. Это было что-то неописуемое. Мы видели дома из цветного стекла: то ли изумрудный город, то ли аэропорт Орли. Мы видели широченные улицы, длиннющие лестницы и ослепительное электрическое солнце. Мы видели зеркала, умножающие фасады домов, парки и автострады, мы видели настоящие летающие машины с бесшумными двигателями, мы видели далекий потолок с сотней осветительных приборов. Мы слышали мушку. Мы знакомились с людьми в длинных узких одеждах, нас водили по нескончаемым стеклянным коридорам, мы ехали в стальных широких машинах, и справа от меня сидел мой друг Валерка Ветер, а слева - мой друг Ромка Рукавица. А Генка Щелкунчик и Люська, совсем про нас позабывшие, стояли у нарядных витрин будущего города и, скорее всего, улыбались, но мы не видели, потому что они не смотрели на нас, они улыбались, а серьезный Фимка Таракан ехал в одной машине с Приозерским, переполненный впечатлениями, и нет-нет, да и поглядывал на свои новые электронные часы.

Во втором павильоне была война. Разрушенные стеклянные стены становились пылью под ногами, разбитые фонтаны продолжали работать, и струи воды наполняли огромные белые резервуары и воронки. Над городом топорщились в небо разломанные виадуки и что-то еще фантастическое, и вспышки. На переднем плане стоял покинутый дом без одной стены, и Валерка Ветер опрокинул в нем какую-то прозрачную полочку, но она не разбилась. Павел Приозерский объяснил: оргстекло. После этого случая он увел нас из павильона, но завтра же мы были там снова, готовились к съемке, примеряли костюмы, я даже потрогал кинокамеру, между прочим, а Фимка Таракан отхватил небольшую цветную фотографию обожаемого и почитаемого Павла Приозерского, лучшего режиссера на свете. Потом начались съемки.

VIII

Первым был Генка Щелкунчик. Разумеется, нас всех пустили посмотреть, и мы увидели, как Генка Щелкунчик в белом свитере из непонятных нитей стоит с Люськой на литой металлической платформе, прямо посреди синего неба, а мимо несутся летающие машины и пятнами мерцают за спиной темно-зеленые секторы парков. Это был Генка Щелкунчик, и в то же время это был не он.

На платформе стоял мальчишка XXII века со сногсшибательно белым и чистым лицом, виноватый перед своей девчонкой только в том, что хотел остаться с ней, а не улететь в то самое синее небо - завешивать озоновые дыры кислородной сеткой. Генка Щелкунчик не был современным первопроходцем и строителем, а Люська любила именно таких, прекрасная, грустная, смелая Люська. За последние дни она очень похорошела, у нее было платье, короткое, широкое и блестящее, и необычная стрижка в два яруса, и губы настолько кораллового цвета, и блестящие тоненькие ноги и руки, и взгляд, сосредоточенный взгляд из-под неожиданно длинных ресниц: Люська превратилась в настоящее чудо. Когда она шла по металлической платформе в разгромленном городе и ветер теребил ее волосы и платье, не верилось ни в какую войну, ни в какие несчастья и ни к каким озоновым дырам не лежала душа. А Генка Щелкунчик просто позабыл весь текст. Только через неделю Павел Приозерский снял всю сцену до конца, и на наших глазах невозможно красивая Люська ушла от нашего друга Генки Щелкунчика, не имевшего своего места без нее ни в этом фильме, нигде. Тот, другой, рвался совершать подвиги, и Люська уезжала с ним, оставляя Генку Щелкунчика одного в совершенно чужом ему XXII веке, где пришельцы из далекого космоса готовы уничтожить Землю, а солнце уже так близко, что вот-вот вскипятит океан. Ему было страшно оставаться там одному и страшно представить, что Люська отпустила его руку; но через неделю они снова были вместе, и только учителя удивлялись их необычным новым прическам.