Урок анатомии. Пражская оргия - [63]

. Ее университетом был город Скрантон, штат Пенсильвания. Да пошло оно все, сказала она в шестнадцать лет и бросила работу кассиршей в супермаркете, уехала из скрантоновских трущоб и стала зарабатывать в нашем бизнесе пятьдесят тысяч в год. В шестнадцать лет. Девочки, снимающиеся в порнофильмах, они в основном гордятся тем, чем занимаются. Вас заводит то, что вы управляете огромным лимузином и носите мужскую форму? А их заводит то, что они показывают свои письки. Они получают удовольствие, выставляя себя напоказ, и вам ли в ваших гестаповских сапогах их этим попрекать? Полно мужиков от одного их вида кончают. И им это нравится. Это эксплуатация? Это принижение? Это власть, сестра. Такая же, какая у вас, когда вы за рулем. Мэрилин Монро умерла, а ребятишки по всей Америке до сих пор теребят свои шланги, глядя на эти сиськи. Это что, эксплуатация Мэрилин Монро? Это ее бессмертие! Она сгнила в гробу, но у ребят, которые тогда даже еще не родились, будет на нее стоять. Есть женщины, которым совершенно не стыдно трахаться перед публикой. Они это обожают. Никто никого ни к чему не принуждает. Если, стоя за галантерейным прилавком в “Вулворте”, они чувствуют себя свободными, пусть работают там за два доллара в час. Женского мяса хватает, хватает женщин, готовых делать это ради денег или ради удовольствия, ради катарсиса, так что принуждать никого не приходится. Дело в том, что женщинам это легче, чем всем остальным. Они могут симулировать оргазм, а вот для несчастного мужика под софитами все куда хуже. Парень, который куражится, говорит: “Эй, да мне это нипочем, член у меня дай бог”, – так у него вообще может не встать. Эксплуатация? Если кого и эксплуатируют, это мужиков. Большинство девиц тешат перед камерой свое эго. Да, в моем последнем фильме были животные, но никто же не заставлял с ними трахаться. Чак Роу, он у нас звезда, так он ушел со съемок из-за пса. Сказал: “Я люблю собак и не хочу в этом участвовать, Милтон. Они, когда трахают женщин, сходят с ума – им с этим не справиться. Если пес трахнул женщину, как животному ему конец”. И я уважаю Чака за это. У меня хватает духу следовать своим убеждениям, у него – своим. Вы что, до сих пор не поняли? Никто не заковывает этих людей в цепи. Я освобождаю их от цепей! Я чудовище, но у меня есть что предложить. После меня Америка будет трахаться иначе! Я даю этой стране свободу!

Три перкодана, и он впал в ступор. Слова вдруг перестали задерживаться у него в голове, все слова разлетались, вмиг распадались. Требовались огромные усилия, чтобы понять, о чем он думает. К тому времени, как он находил ответ, он уже не помнил вопрос. И с трудом начинал заново. За туманом – ров с водой, а за рвом – пустота воздуха. Не спрашивайте как, но за всем этим, за окном, над озером он увидел чудо легкого неслышного движения: там падал снег. Ничто не может сравниться с возвращением в снег под вечер домой из школы на Чэнселлор-авеню. Это было лучшее, что могла предложить жизнь. Снег – это детство, когда ты защищен, беззаботен, любим, послушен. Затем придет дерзость, за дерзостью сомнение, за сомнением боль. Чему нас учит хроническая боль? Выйди к доске и напиши ответ. Хроническая боль учит нас: первое – что такое благополучие, второе – что такое трусость, третье – кое-что на предмет того, что значит быть приговоренным к тяжкому труду. Боль – это труд. Что еще, Натан, что самое важное? Она учит нас тому, кто тут главный. Правильно. Теперь перечисли все способы справляться с хронической болью. Можно ее терпеть. Можно с ней бороться. Можно ее ненавидеть. Можно пытаться ее понять. Можно пытаться от нее убежать. И если ни один из этих методов не приносит облегчения? Перкодан, ответил Цукерман; если ничто другое не срабатывает, то черт с ним, с сознанием как с основной ценностью: пей водку, принимай наркотики. Возможно, первой моей ошибкой было то, что я так носился с сознанием. Много чего можно сказать о безответственном одурманивании самого себя. Вот во что я никогда не верил и до сих пор не готов принять. Но так оно и есть: я уверен, боль в конечном итоге облагораживает, но и толика одурманивания тоже неплоха. Одурманивание в отличие от страдания не сделает из тебя героя, но оно уж точно милосердно и ласково.

Когда лимузин подъехал к дому Бобби, Цукерман успел опорожнить фляжку и был готов отправиться на кладбище. На крыльце старик в меховой шапке, пальто с меховым воротником и галошах на пряжках пытался смести со ступенек снег. Снег шел густой, и когда старик добирался до нижней ступени, ему опять приходилось начинать сверху. Ступеней было четыре, и старик ходил с метлой вниз-вверх.

Цукерман, наблюдая из машины:

– Недаром это называется юдолью слез.

Потом:

– Хочется стать не врачом, а волшебником.

Рики вышла открыть ему дверцу. Он с трудом думал о том, что думает он сам, тем более не мог предполагать, что думает она. Но так оно и лучше: ничего не воспринимать – благо. Особенно если то, что, как ты думаешь, думают они, вовсе не то, что они думают, а, как и все прочее, плод твоего воображения. Ироничная паранойя, она хуже всего. Обычно, когда ты поглощен своей паранойей, по крайней мере ирония куда-то девается и ты действительно хочешь победить. Но хотя ты воспринимаешь свой бушующий праведный гнев как что-то в высшей степени комичное, это никого, кроме тебя самого, не усмиряет.