Урания - [22]

Потому что, как ни считай, я из чаши пил

больше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.

Но покуда Борей забираться в скулу горазд

и пока толковище в разгаре, пока волну

давит волна, никто тебя не продаст.

IV

В северной части мира я водрузил кирпич!

Знай, что душа со временем пополам

может все повторить, как попугай, опричь

непрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»

Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.

Плюс пустые дома стоят как давным-давно

отвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.

Здесь никто не крикнет, что ты чужой,

убирайся назад, и за постой берут

выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,

как монах либо мусор, обутый в жесть.

И громоздкая письменность с ревом идет на слом,

никому не давая себя прочесть.

V

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».

Одеяло серого цвета, и сам ты стар.

Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,

что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Все равно, на какую букву себя послать,

человека всегда настигает его же храп,

и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,

шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихой

небожитель, прощенного в профиль бледней греха,

заливая глаза на камнях ледяной ухой,

чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает — куда, стыдно сказать — клешня.

Так следы оставляет в туче кто в ней парил.

Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,

чтоб по волнам ступать, не держась перил.

1981

Бюст Тиберия

Приветствую тебя две тыщи лет

спустя. Ты тоже был женат на бляди.

У нас немало общего. К тому ж

вокруг — твой город. Гвалт, автомобили,

шпана со шприцами в сырых подъездах,

развалины. Я, заурядный странник,

приветствую твой пыльный бюст

в безлюдной галерее. Ах, Тиберий,

тебе здесь нет и тридцати. В лице

уверенность скорей в послушных мышцах,

чем в будущем их суммы. Голова,

отрубленная скульптором при жизни,

есть, в сущности, пророчество о власти.

Все то, что ниже подбородка, — Рим:

провинции, откупщики, когорты

плюс сонмы чмокающих твой шершавый

младенцев — наслаждение в ключе

волчицы, потчующей крошку Рема

и Ромула. (Те самые уста!

глаголющие сладко и бессвязно

в подкладке тоги.) В результате — бюст

как символ независимости мозга

от жизни тела. Собственного и

имперского. Пиши ты свой портрет,

он состоял бы из сплошных извилин.

Тебе здесь нет и тридцати. Ничто

в тебе не останавливает взгляда.

Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд

готов на чем-либо остановиться:

ни на каком-либо лице, ни на

классическом пейзаже. Ах, Тиберий!

Какая разница, что там бубнят

Светоний и Тацит, ища причины

твоей жестокости! Причин на свете нет,

есть только следствия. И люди жертвы следствий.

Особенно в тех подземельях, где

все признаются — даром, что признанья

под пыткой, как и исповеди в детстве,

однообразны. Лучшая судьба —

быть непричастным к истине. Понеже

она не возвышает. Никого.

Тем паче цезарей. По крайней мере,

ты выглядишь способным захлебнуться

скорее в собственной купальне, чем

великой мыслью. Вообще — не есть ли

жестокость только ускоренье общей

судьбы вещей? свободного паденья

простого тела в вакууме? В нем

всегда оказываешься в момент паденья.

Январь. Нагроможденье облаков

над зимним городом, как лишний мрамор.

Бегущий от действительности Тибр.

Фонтаны, бьющие туда, откуда

никто не смотрит — ни сквозь пальцы, ни

прищурившись. Другое время!

И за уши не удержать уже

взбесившегося волка. Ах, Тиберий!

Кто мы такие, чтоб судить тебя?

Ты был чудовищем, но равнодушным

чудовищем. Но именно чудовищ —

отнюдь не жертв — природа создает

по своему подобию. Гораздо

отраднее — уж если выбирать —

быть уничтоженным исчадьем ада,

чем неврастеником. В неполных тридцать,

с лицом из камня — каменным лицом,

рассчитанным на два тысячелетья,

ты выглядишь естественной машиной

уничтожения, а вовсе не

рабом страстей, проводником идеи

и прочая. И защищать тебя

от вымысла — как защищать деревья

от листьев с ихним комплексом бессвязно,

но внятно ропщущего большинства.

В безлюдной галерее. В тусклый полдень.

Окно, замызганное зимним светом.

Шум улицы. На качество пространства

никак не реагирующий бюст…

Не может быть, что ты меня не слышишь!

Я тоже опрометью бежал всего

со мной случившегося и превратился в остров

с развалинами, с цаплями. И я

чеканил профиль свой посредством лампы.

Вручную. Что до сказанного мной,

мной сказанное никому не нужно —

и не впоследствии, но уже сейчас.

Но если это тоже ускоренье

истории? успешная, увы

попытка следствия опередить причину?

Плюс, тоже в полном вакууме — что

не гарантирует большого всплеска.

Раскаяться? Переверстать судьбу?

Зайти с другой, как говориться, карты?

Но стоит ли? Радиоактивный дождь

польет не хуже нас, чем твой историк.

Кто явится нас проклинать? Звезда?

Луна? Осатаневший от бессчетных

мутаций, с рыхлым туловищем, вечный

термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас

на нечто твердое, и он, должно быть,

слегка опешит и прервет буренье.

«Бюст, — скажет он на языке развалин

и сокращающихся мышц, — бюст, бюст».

1985

Келломяки

М.Б.

I

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,

городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни -