Урания - [15]

иголки пиний.

Что год от февраля отрезал,

он дрожью роздал,

и кутается в тогу цезарь

(верней, апостол).

IX

В морозном воздухе, на редкость

прозрачном, око,

невольно наводясь на резкость,

глядит далеко —

на Север, где в чаду и в дыме

кует червонцы

Европа мрачная. Я — в Риме,

где светит солнце!

X

Я, пасынок державы дикой

с разбитой мордой,

другой, не менее великой

приемыш гордый, —

я счастлив в этой колыбели

Муз, Права, Граций,

где Назо и Вергилий пели,

вещал Гораций.

XI

Попробуем же отстраниться,

взять век в кавычки.

Быть может, и в мои страницы

как в их таблички,

кириллицею не побрезгав

и без ущерба

для зренья, главная из Резвых

взглянет — Эвтерпа.

XII

Не в драчке, я считаю, счастье

в чертоге царском,

но в том, чтоб, обручив запястье

с котлом швейцарским,

остаток плоти терракоте

подвергнуть, сини,

исколотой Буонаротти

и Борромини.

XIII

Спасибо, Парки, Провиденье,

ты, друг-издатель,

за перечисленные деньги.

Сего податель

векам грядущим в назиданье

пьет чоколатта

кон панна в центре мирозданья

и циферблата!

XIV

С холма, где говорил октавой

порой иною

Тасс, созерцаю величавый

вид. Предо мною —

не купола, не черепица

со Св. Отцами:

то — мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!

XV

И в логове ее я — дома!

Мой рот оскален

от радости: ему знакома

судьба развалин.

Огрызок цезаря, атлета,

певца тем паче

есть вариант автопортрета.

Скажу иначе:

XVI

усталый раб — из той породы,

что зрим все чаще —

под занавес глотнул свободы.

Она послаще

любви, привязанности, веры

(креста, овала),

поскольку и до нашей эры

существовала.

XVII

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.

Покуда Время

не поглупеет как Пространство

(что вряд ли), семя

свободы в злом чертополохе,

в любом пейзаже

даст из удушливой эпохи

побег. И даже

XVIII

сорвись все звезды с небосвоа,

исчезни местность,

все ж не оставлена свобода,

чья дочь — словесность.

Она, пока есть в горле влага,

не без приюта.

Скрипи, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

февраль 1981, Рим

Стихи о зимней кампании 1980-го года

«В полдневный зной в долине Дагестана…»

М. Ю. Лермонтов

I

Скорость пули при низкой температуре

сильно зависит от свойств мишени,

от стремленья согреться в мускулатуре

торса, в сложных переплетеньях шеи.

Камни лежат, как второе войско.

Тень вжимается в суглинок поневоле.

Небо — как осыпающаяся известка.

Самолет растворяется в нем наподобье моли.

И пружиной из вспоротого матраса

поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,

как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться

в грунт, покрывается твердой пленкой.

II

Север, пастух и сеятель, гонит стадо

к морю, на Юг, распространяя холод.

Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.

Механический слон, задирая хобот

в ужасе перед черной мышью

мины в снегу, изрыгает к горлу

подступивший комок, одержимый мыслью,

как Магомет, сдвинуть с места гору.

Снег лежит на вершинах; небесная кладовая

отпускает им в полдень сухой избыток.

Горы не двигаются, передавая

свою неподвижность телам убитых.

III

Заунывное пение славянина

вечером в Азии. Мерзнущая, сырая

человеческая свинина

лежит на полу караван-сарая.

Тлеет кизяк, ноги окоченели;

пахнет тряпьем, позабытой баней.

Сны одинаковы, как шинели.

Больше патронов, нежели воспоминаний,

и во рту от многих «ура» осадок.

Слава тем, кто, не поднимая взора,

шли в абортарий в шестидесятых,

спасая отечество от позора!

IV

В чем содержанье жужжанья трутня?

В чем — летательного аппарата?

Жить становится так же трудно,

как строить домик из винограда

или — карточные ансамбли.

Все неустойчиво (раз — и сдуло):

семьи, частные мысли, сакли.

Над развалинами аула

ночь. Ходя под себя мазутом,

стынет железо. Луна от страха

потонуть в сапоге разутом

прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

V

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.

Ввезенная, сваленная как попало

тишина. Растущая, как опара,

пустота. Существуй на звездах

жизнь, раздались бы аплодисменты,

к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.

Убийство — наивная форма смерти,

тавтология, ария попугая,

дело рук, как правило, цепкой бровью

муху жизни ловящей в своих прицелах

молодежи, знакомой с кровью

понаслышке или по ломке целок.

VI

Натяни одеяло, вырой в трухе матраса

ямку, заляг и слушай «уу» сирены.

Новое оледененье — оледененье рабства

наползает на глобус. Его морены

подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты,

мы превращаемся в будущие моллюски,

бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.

Дует из коридора, скважин, квадратных окон.

Поверни выключатель, свернись в калачик.

Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.

Утром уже не встать с карачек.

VII

В стратосфере, всеми забыта, сучка

лает, глядя в иллюминатор.

«Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».

Шарик внизу, и на нем экватор.

Как ошейник. Склоны, поля, овраги

повторяют своей белизною скулы.

Краска стыда вся ушла на флаги.

И в занесенной подклети куры

тоже, вздрагивая от побудки,

кладут непорочного цвета яйца.

Если что-то чернеет, то только буквы.

Как следы уцелевшего чудом зайца.

1980

Полонез: вариация

I

Осень в твоем полушарьи кричит «курлы».

С обнищавшей державы сползает границ подпруга.

И, хотя окно не закрыто, уже углы

привыкают к сорочке, как к центру круга.

А как лампу зажжешь, хоть строчи донос

на себя в никуда, и перо — улика.

Плюс могилы нет, чтоб исправить нос

в пианино ушедшего Фредерика.