Уран - [31]

— А хозяин завода?

— Ну да, и я о нем думал. Он заработал в оккупации столько денег, что и сам чувствует себя неуверенно, не считая того, что работал на немцев. Впрочем, я убежден, что он ничем не рискует. С рабочими он вел себя безупречно. Но факт остается фактом: перепуган он здорово. Попроси я его пристроить нашего беглеца, он, думаю, струхнул бы при мысли, что его главный инженер замешан в подобной истории, и скорее всего побежал бы на меня доносить.

— Н-да, дело не простое. Поговорю-ка я об этом, если вы не возражаете, со своим коллегой Дидье. Человек он весьма достойный и тайну хранить умеет.

— Если хотите, пожалуйста, но Дидье почти всю свою жизнь проработал учителем в Блемоне. Не думаю, чтобы у него было много знакомых за пределами округи.

— И все же попытаться стоит. У него есть сыновья — уж и не помню, двое или трое, — и они живут в Париже. Как бы то ни было, не отчаивайтесь. Уверен, рано или поздно мы найдем выход. В таких делах вполне можно рассчитывать на случай.

Под яблонями было не жарко, но тепло, лежавших обволакивала приятная истома, и это располагало Аршамбо к тому, чтобы положиться на случай. Ватрен любовался бескрайней зеленью полей, по которой иногда лениво прокатывались параллельные волны от легкого дуновения ветра, и не уставал восхищаться этим зрелищем. Буйное великолепие растительности порождало в нем ощущение счастья, силы и спокойной радости. Он нисколько не жалел, что он человек, но тем не менее на какой-то миг ему захотелось стать деревом — к примеру, вязом на берегу реки. Вот он стоит, пустив корни в плодородную прибрежную почву. От теплой воды к листве поднимаются испарения, осаждаясь на ней вязкой патокой, и по всему его телу, от ствола до последней веточки, сок разносит щедрую земную благодать. Он влюблен в маргаритки и лютики, растущие в его тени, и, чтобы получше укрыть их от солнца, тянет в их сторону листья, отказывая себе ради этого в удовольствии пониже склониться к реке, как это делают некоторые соседние вязы. С не меньшим воодушевлением Ватрен вообразил себя и просто-напросто добрым пучком травы посреди луга. По правде говоря, бывают и суровые минуты. Каким бы густым ты ни был, солнце все равно протиснется меж стеблей и иссушит почву, в которой ты укоренился. Так что весь день живешь в ожидании росы. Зато никто не отнимет у тебя радости постоянно ощущать, как в тебе копошится множество козявок. А еще кузнечики скачут со стебелька на стебелек, и иногда, пусть нечасто, можно себе позволить сыграть шутку с каким-нибудь из них — прогнуться при его приземлении, прикинувшись податливым, чтобы он от неожиданности сватался. Вот умора. Раскатистый смех «пучка травы» вывел Аршамбо, сонно кивавшего головой, из полудремы. Он зевнул, изменил положение, потянулся и, оглядевшись вокруг, вздохнул:

— Не знаю, как вы, а я считаю, что эти зеленые равнины быстро наскучивают. Просто тоска берет.

— Ну нет, ничего подобного я не испытываю. Напротив, я нахожу, что это воистину прекрасно.

— Ах, вот как! Видите, как скверно устроена жизнь. Я родился в горах и только там хорошо себя чувствую. Все-таки это кое-что: быть в ладу с землей, в которой твои корни. Я часто об этом думаю и прихожу к выводу, что вся суть в этом. Но в своей деревенской школе я имел глупость проявить себя прилежным учеником. Учитель запустил меня в систему образования, и в один прекрасный день машина по производству инженеров выплюнула меня в этот дурацкий городишко, который я не люблю и в котором скучаю по своим горам, по иному образу жизни.

— Полно вам, Аршамбо, не жалуйтесь. У вас есть все.

— Ну и что? Это место для жизни я не выбирал. Профессию, строго говоря, тоже. Все решала специализация. О жене и говорить нечего. Просто мы с ней жили на одной лестничной площадке, и у нас были смежные балконы. Будь Жермена, к примеру, миниатюрной блондинкой с зелеными глазами, я бы все равно женился на ней.

— Что же вы хотите, жениться можно только на той женщине, с которой повстречался. Не вижу, чем для вас было бы лучше познакомиться со своей не на балконе, а, скажем, в поезде или в кино. И напрасно вы утверждаете, что у вас не было выбора. Будь госпожа Аршамбо горбатой, или старой, или полоумной, вы бы на ней не женились. Так же и с высшим образованием — ведь и с дипломом инженера в кармане вполне можно угодить куда-нибудь в официанты. Вы говорите, что не любите равнины, но заводы есть и в горных районах, даже в тех же Высоких Юра. Вы никогда не пытались это разузнать? И все равно вы совершенно справедливо жалуетесь, что не могли выбирать. Вам это наверняка приносит облегчение и дает возможность помечтать.

Рассмеявшись, Аршамбо согласился, что был не прав. Гораздо большего труда стоило Ватрену убедить его в том, что и здешние края по-своему красивы. Инженер не мог простить равнине того, что она такая плоская и монотонная.

— Монотонная — да, но и удивительно многообразная, — настаивал Ватрен. — Пейзаж с бесчисленными ликами. Вон там, взгляните, ряд персиковых деревьев посреди хлебов, а там — люцерна между двумя клиньями, а изгородь, а лес, а сад… Всего не перечислишь. И каждый лик не менее выразителен, чем человеческое лицо. В нем есть все: изящество и благородство, гордость и скромность, нежность и кротость — в общем, все. Это уже не просто луга, поля, деревья, изгороди — это чувства. Впрочем, это вполне естественно. Разве не человеком, не его разумом и руками создана эта жизнь, это изобилие? Ах, какие же все-таки люди молодцы, Аршамбо! Подумать только, ведь на многие тысячи километров вокруг тянутся хлеба, овсы, сады, лесопосадки — и все это, вплоть до пучков травы, суть человек, его мысли, его привычные к труду руки! А еще толкуют о поэзии природы. Какая чушь! Есть только поэзия человека, он сам — высшая поэзия. Ах, люди, люди!