Уральские рудознатцы - [4]

Один раз Егор обернулся. Увидел белый дымок на гребне — и в тот же миг хлопнул выстрел. Пуля провизжала поверху.

Егор больше не оглядывался и не останавливался, пока не добрался до своего ложка. Здесь, в густом осиннике, он перевел дух.

4. Ночные тайны

К вечеру следующего дня Егор вышел к заводу Осокина.

Маленькие заводы все похожи один на другой. Пруд. Узкая плотина, заваленная шлаком. Под плотиной дымящие плавильные печи. В беспорядке разбросаны низкие домики рабочих, с окнами, затянутыми бычьими пузырями и промасленной бумагой.

Завод был безлюден и тих. Только за длинным забором рудных и угольных сараев грохали гири о железные площадки весов.

Кругом завода вырубка — голые, низко отпиленные пни. Вдали, над болотистым лесом, раскинулась на четверть неба желтая заря.

Егор боялся идти по избам спрашивать. Выжидал, сидя на камне у городьбы. К счастью, мимо пробегали две босоногие девчонки.

— Дробинина которая изба? — крикнул им Егор.

— Вон энта, с березой. — И помчались дальше.

Двор выложен ровным плитняком. Над колодцем береза. Собака на привязи не залаяла, машет хвостом. Видать, не злые люди живут. Постучал в оконницу — со слюдой окошко — никто не выходит. Еще раз в двери стукнул, вошел.

Молодая девушка выжимала тряпку над ведром — пол мыла. Испуганно глянула на Егора, выпрямилась, кинула русую косу за спину. В избе чистота не крестьянская. Егор прикрыл поскорей драные колени полами азямчика.

— Жена Дробинина дома?

Девушка молчала, дуги бровей подняты высоко, словно припоминала что-то.

— Меня Дробинин послал.

Сразу опустились брови, поласковели глаза, тихо прошептала:

— Я жена. Лизавета я.

Егор подивился. Первое, волосы по-девичьи непокрыты; второе, уж очень молода. Дробинину лет пятьдесят, не меньше поди.

Лизавета опять принялась за мытье.

Без стуку открылась дверь, вошел сутулый мужичок в темном староверском кафтане. Долго молился мимо образов. Косясь на Егора, спросил:

— Не вернулся еще?

Вздохнул, сел на лавку.

— Ты брось, хозяюшка, мыть-то. Чисто. — И, почти не понижая голоса, Егору:

— Третий день вот так-то моет. Полудурье она, должно, хозяйка-то. Я третий день Андрея Дробинина жду, как ни зайду — либо пол скребет, либо посуду мытую перемывает. А ты откудова будешь?

Егор не приготовился к вопросу, помедлил и выговорил с трудом:

— Из крепости иду. В Невьянский завод…

— Так, так. А я с Ляли, с казенного заводу. Насчет рудного дела к Дробинину. С паспортом отпущен вот. — Порылся за пазухой, не достал. — И уши, целы оба. — Мужичок визгливо захихикал, завертел головой. Был он юркий, с лисьей мордочкой. Чалая бороденка торчала вбок.

— Хозяюшка, хозяюшка, ты помнишь как меня звать?

Лизавета виновато ответила:

— Забыла я.

— Вот! — Мужичок в восхищении повернулся к Егору. — Вот, парень, я ей раз десять уж сказывал, сегодня утром сказывал, как меня звать. Ничего не помнит. Хозяюшка, а деревья помнишь, что на телегах-то ехали?

— Деревья помню. — Лизавета начала всхлипывать. — Связали их веревками, повезли к царице… Кедрики милые!..

Она уже горько плакала.

— Только и помнит, что про кедрики. Да еще про Андрея своего.

— Кедры и я видел, — сказал Егор. — Встретил я третьего дня обоз с деревьями. Живые. Куда их везли?

— Она верно говорит: в царицын сад повезли, в Петербург. Казенный лесничий, господин Куроедов сопровождает. Мужички кручинятся — до Перми им гужом доставить надо. По Чусовой бы сплавить их, по-настоящему-то, да барок, вишь, нет, все с караванами ушли. А от генерала велено — нынче же немедля подарок доставить в Петербург. Ученые они, им виднее. Только, парень, по худому моему разуму, не так бы надо. Не так. Под Соликамском, на самой на Каме, этих кедров видимо-невидимо. Барки там сделать, прямо на барки высаживай деревья да вези. Скорей бы оно вышло, право.

Он снова с визгом засмеялся.

— Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще заверну попозже. Дело у меня такое…

Ушел. Егора клонил сон. Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать.

«Подушку?» — спросила Лизавета и принесла белую перовую подушку, положила на лавку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову — подушки он не взял — и заснул камнем.

Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор. — …А восемь годов тому руда кончилась… — рассказывал лялинский. — Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая, хрупкая получалась и дорогая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы пачкуны». Это его любимое слово было. Блажной был немец. А теперешний — русский, да лютый какой. Татищев теперь. Все крепости строит.