И кому только и что не чудилось, глядючи на нее. Снеговая, а сердце в ней живое. Холодная, а жарче жаркого летичка. Оторопь даже берет. И чертознаем тихого парня Далмата не назовешь, и без нечистой силы такого не может быть.
- С кого ты слепил ее? С чьего девичьего лица?
- Сам не знаю. Видел где-то это лицо, а где видел - забыл.
- Как же так забыл? - допытываются люди. - Не во сне же она приснилась тебе.
- И теперь снится. Только в сны-то она из яви перешла.
Сущую правду говорил Далмат, а того не знал, что эта самая девчушечка, укутанная в материну шаль, совсем рядом в толпе пряталась. Не царевну, а Далмата разглядывала. Маруней звали ее. Годков Маруне тогда всего ничего было. Зачем ей до поры до времени сердце торопить. Но Далмата хотелось узнать не по одной его писаной баскоте да по льняной Кудрине. В нутро ему, в душевность желательно было заглянуть девчушечке.
Марунюшка самостоятельной разумницей выросла. Видывала всякие бабьи доли. Многому научили они Маруню.
Придет ее пора, и, может быть, скажет, как на городском базаре, сидючи на отцовском возу, запала она в его памятливые глаза. А то, что его глаза памятливыми были, только дивиться можно. И как не дивиться, коли Маруню он чуть ли не меньше минуты видел, а из точечки в точечку в снеге повторил. И уж коли она запала в него, что даже в сны перешла, значит, не выпадет.
Одним словом, не простой снеговой завяз получился, а как он развяжется, сами увидите. Теперь же скажем, что на ту снеговую царевенку даже из города любоваться ездили. И все хвалу мастеру воздавали. А другие, видя Далматову бедность, деду Прохору медяки совали. Погляд тоже что-то стоит. Даже серебрушками одарили. А один...
А один из богатых купцов едва не рехнулся, на красавицу-снеговицу глядючи. Кукуев по фамилии. Красным товаром торговал. До десятка лавок у него по большим селам, а в городе - самая главная. Кукуев из непьющих был. Не гулял, не озорничал, но - не без изъяна богач. Может быть, слово "изъян" не из того мотка выткалось, а другим словом его не заменишь. Был этот Кукуев сильно привержен к собирательству женских фигур. Всякое скупал. Литые, резные, чеканные, лепленые. Одним словом, глина ли, мрамор ли, другой ли какой камень - лишь бы душу фигура радовала. И, прослышав про эту самую снеговую царевну, Кукуев ветром в Зюзельку придул.
- Сколько?
А Далмат оробел и еле выговорил:
- Да как же я могу за снег деньги брать?
И Прохор то же самое сказал. А Кукуев свое:
- Дурни вы оба. Снег это снег. А когда из снега такая царевна всем царевнам выснежилась, это другим словом зовется. Вот тебе, мастер, от меня и от царевны на новый дом и на полное обзаведение.
Сказавши такое, подал сотенную да золотых сколько-то надбавил.
Народ молчит. Ждет, что дальше будет.
А дальше - все ахнули. Велел Кукуев под снеговую царевну дощатый помост подвести и подприморозить ее малость к этому дощатому помосту. Нанял чуть не всю Зюзельку снежную покупку к нему на двор в город нести. Да так, чтобы не тряхнуть, не шелохнуть ее.
С утра до ночи возле царевны сидел Кукуев. Обогреется дома и опять к ней. Ну, а масленая неделя, известно, весной дышать начинает. А весна для снеговой царевны смерть, как для той самой из коренной русской сказки, которую вы все сызмальства знаете.
Но - сказка сказкой. А царевенка-то ведь не в сказке, а на кукуевском дворе. Морозы еще постоят, и, как знать, может быть, кукуевские гонцы сумеют найти мастеров, которые отформуют царевну и отольют. Счет на большие деньги шел. Но мастеров не находилось. И все в один голос:
- Да где слыхано, чтобы со снежных фигур формовки делали.
Совсем сам себя Кукуев терять начал, когда с крыш закапало. Вот-вот начнет уходить самая дорогая из всех, что у него были. И останется в памяти только одно ее видение.
А мастер нашелся. Не формовщик, а писец. Из проезжих. И до того он алмазно-блистательно своей животворной кистью царевенку из-под навеса на белый атласный шелк перевел, так искрометно выписал ее до последней снежиночки, что купец:
- Бери сколько пожелаешь!
А писец ухмыльнулся по-благородному и ответил Кукуеву:
- Ничего мне не надо. Дарствую тебе царевну. И ты мне подарствуй ее. Дозволь вдругорядь для себя написать.
- Только и всего? Пиши!
И стала растаявшая царевна на двух шелках, в двух рамах жить. И не простой жизнью. Об этом еще сказано будет, а теперь опять в Зюзельку перейдем.
* * *
Узнав про это, Далмат понял свою силу. И дед тоже уразумел, каков у него внук. В новом доме тот и другой зажили. К дому для мастерской прируб прирубили. Сначала Далмат по мелочи начал работать. Руку набивал. Зверюшек резал. Кукольные головки мастерил. Для литейщиков разные модельки поставлял. И какую бы вещицу, даже вовсе безделицу, ни изготовил Далмат, ту цену брал за нее, которая им называлась.
Из рук рвали Далматову резную, лепную, чеканную придумь. И каждый раз эта придумь была такова, что и холодные люди теплели, хмурые веселели, добрели жадные. И в такой спрос Далматова работа вошла, такие платы за нее отваливали, что дедушка Прохор даже побаиваться начал. Не снюхался ли его внук с хвостатым рогатиком, а то и с самой Фартунатой.
