Ураган. Когда гимнаст срывается - [23]

Несмотря на лежащий на голове Лесса пузырь со льдом, сестра то и дело стирает с его лица обильный пот.

Дайен – молодая сестра. Ей хочется, чтобы Лесс застонал, или пошевелился, или хотя бы разжал крепко стиснутые зубы: он выдохнул бы и немного страдания. Но Лесс неподвижен. По лицу скатываются крупные капли пота.

Лесс видит двух белых Лессов. Один с расплывшимися чертами смотрит на другого, такого же белого – плоского, расплывающегося в белом тумане.

"Люди узнают правду, ради которой я умираю? А что они сделают с этой правдой? Разве дело в том, что я сказал, или в том, чего я не скажу? Меня все равно уничтожат. А через сто лет после меня по земле будут ходить уроды".

"Не то, не то! – перебил Лесса Лесс. – Что бы ни случилось, я должен докричать на весь мир правду!"

Лесс посмотрел на Лесса и подумал: "Ему нужна моя помощь. В таких обстоятельствах тяжелее всего одиночество". И сказал:

"Может, не нужно быть одному? Позвать людей, сказать им, как…"

"Страшно?"

"Да".

"Осталось так мало времени, чтобы доделать начатое. Красные шарики в моей крови умирают. Ах, как быстро они умирают!"

Лесс поднял взгляд и посмотрел на Лесса. Его лицо было еще белее, чем прежде. "Неужели? – подумал он и посмотрел себе в глаза. – Этот человек не хочет жить. Сколько бы ни осталось – год, неделя, минута, ему все равно. Это говорят его глаза".

"Послушай, – сказал он, – нужно довести до конца".

"Да? Если успею…" – и в его глазах появилось желание. Страстное желание жить.

Сестра Дайен смотрела со страхом: выступавший на лбу Лесса пот мгновенно исчезал. Он испарялся, как с раскаленного металла. Устав госпиталя гласил, что сестра должна быть нема. А ей было страшно, жгучая жалость наполняла ее молодое сердце. Дайен склонилась над Лессом и стала говорить. Все ласковое, что могла сказать. Она была уверена: от этого ему станет легче, даже если он ее и не услышит…

"Ах, какие холодные руки! Еще сожмите череп!" – Лесс усилием поднял веки и встретился с затуманенным слезами взглядом Дайен. А его глаза были сухи, и в них было одно желание: заговорить. Но как страшно пошевелить языком!..

А что, если сделать усилие? Последнее усилие.

– Спасибо… Боже, какая боль!.. И все же: спасибо.

Дайен потянулась к магнитофону, но, встретившись с глазами Лесса, отдернула руку. Лесс говорил медленно, как позволял огромный, огненно-горячий язык. Дайен склонилась к нему и слушала так, словно должна была навсегда запомнить каждое слово.

Вдруг Лесс умолк, долго смотрел ей в глаза. Потом снова заговорил, преодолевая боль, от которой, наверно, сошел бы с ума, если бы не знал, что она последняя. Лесс говорил, а Дайен слушала, зажав себе рот рукою, чтобы никто не услышал, как она плачет.

2

Математики знают, что труднее всего найти простое решение. Еву ошеломило то, что, перевернув вверх дном весь дом, она не нашла дневника Лесса, а стоило ей усесться за его стол, протянуть руку к открыто лежащей на нем книге, и под переплетом "Американской трагедии" вместо типографского текста она увидела знакомый почерк Лесса. "Он забыл?!" Но это было слишком мало похоже на Лесса: он редко что забывал вообще. А тем более не мог забыть свои записи. Так что же, неужели?.. Значит, он надеялся вернуться сюда, уходил ненадолго! Уходя той ночью, оставался ее Лессом! И нарочно оставил здесь эту тетрадь, чтобы дать Еве возможность узнать его мысли, подумать над тем, что с некоторых пор стало его жизнью! А она?!

Ева не помнила, когда плакала в последний раз. Может быть, в очень далеком детстве. Слезы текли по ее щекам, стекали по подбородку и, капая на раскрытые страницы дневника, вздувались рыхлыми синими пятнами.

До самого вечера Ева, не зажигая огня, просидела за столом Лесса, так и не прочитав ни строчки из его дневника. Она мысленно переворачивала страницы собственного дневника, которого никогда не вела. Вот когда она могла описать каждый день своей жизни с Лессом. Она сидела и глядела в почерневшее окно. Капли дождя, ударявшие по стеклам, не спугивали мыслей. Капли превратились в струи, дождь низвергался водопадом; грохот воды по крыше отдавался в доме, как в пустой бочке. Может быть, из-за этого дождя Ева не заметила, как к дому подъехал автомобиль. Несмотря на кромешную тьму, он приблизился с выключенными фарами. На стук в дверь Ева не отозвалась. Только когда он повторился сильней, она подняла голову. Инстинктивно съежилась и схватила дневник. Подсознательно она уже знала: это люди братца Фрэнка, а может быть, и он сам. Она прижала тетрадь к груди. Подняла молнию замшевой куртки до самого подбородка. Здесь было все, что осталось от Лесса.

Один из прибывших молча показал ей голубой листок ордера. Еве было все равно. Она поняла, что Фрэнк пустил в ход свои связи с тайной полицией, а может быть, и с Комиссией. Не все ли равно? Протестовать, сопротивляться? Напрасная трата нервов. Ева ничего не сделает: ее изобьют, свяжут, бросят в угол, и, когда эти типы перевернут вверх ногами весь дом и возьмут то, что им нужно, ей будет предоставлено доказывать, что это не были обыкновенные громилы. Она молча пожала плечами и с равнодушным видом села в кресло у балконной двери. Сквозь грохот дождя и однообразный звук льющейся с крыши воды Ева слышала, как они ходят по комнатам, двигают мебель. Она сидела неподвижно, обхватив колени. За черными стеклами веранды было море, которое так любил Лесс. Ева распахнула балконную дверь и удивилась, что не слышит прибоя. По-видимому, море было спокойно. Ей казалось, что слышно, как дождь хлещет по поверхности воды. Она себе представила, как рябит и морщится под дождем океан. Еве захотелось туда.