Ураган - [39]

Пришел врач, приземистый, короткорукий, с большими бархатными глазами.

— А, старая колдунья, дождалась наконец, получила сполна за свои штучки, — сказал он, увидев Сарахобальду, — да еще что за штучки-то… верно, с каким-нибудь негром… Эти старухи только того и ждут, как бы взяться за прежнее. Ну а война есть война, вот как я скажу… — Сарахобальда, смертельно бледная, без кровинки в лице, молча глядела на врача.

Девушки в розовых резиновых перчатках доставали из стеклянных шкафов какие-то блестящие инструменты.

Парень, притащивший Сарахобальду, потихоньку вышел. Нечего ему тут делать, он ей не муж. Однако, прежде чем уйти, все же постарался — разглядел хорошенько Сарахобальду, какая она есть.

— Эта окаянная баба торгует всякими зельями, которые людей с ума сводят, — объяснил врач. — Теперь ты у меня в руках. Вот я сейчас позову твоего любовника, пусть поглядит, какая ты гнилая, дурь с него сразу и соскочит. Почему бы мне так не сделать? А?

Сердце замерло у Сарахобальды. Врач стал брить ее обычной мужской бритвой.

— И, конечно, что бы ни говорили, — продолжал он, — а что старого Джона Пайла жена разлюбила — ее рук дело, да и других всяких пакостей много она натворила…

Врач умолк, орудуя чем-то вроде ложек. Сарахобальда стонала, дрожа, извиваясь от боли, закусив посиневшие губы. Одна из помощниц подала врачу какую-то штуку с металлическими зубьями, Сарахобальда чувствовала, как зубья эти вгрызались в ее внутренности…

Наконец врач кончил операцию. Все еще продолжая говорить громко и весело, он тщательно намылил руки, открыл оба крана. Вода смывала белоснежную пену с его ладоней, и такой же, как пена, яркой белизной сверкали зубы врача — он улыбался, вытирая руки, и все повторял:

— Война есть война. Поняла, чертова ты старуха?

В операционной было жарко, жужжали вентиляторы, едко пахло марганцовкой, которой врач сделал промывание, прежде чем наложить повязку…

Надсмотрщик ходил по всему поселку и рассказывал о нападении на Сарахобальду. Больше всех встревожились дон Андрадито и Хуанчо Монхе, хотя оба были хорошими стрелками. Они ходили обвешанные ружьями и пистолетами, горячо молились святым в застекленных рамках, которые прежде висели в их до- мах, забытые, привычные, незаметные, как дыхание… Ничто не помогло. Надсмотрщики жили в постоянной тревоге. Работники глядели вроде бы как обычно. Но надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, чувствовали — что-то переменилось, трудно сказать, в чем дело, но взгляды работников как бы ощупывают их, примериваются, ищут, куда нанести смертельный удар, когда придет пора рассчитаться за все.

Теперь жены надсмотрщиков могли успокоиться — надсмотрщики мало выходили из дому. Разгуливать по поселку казалось опасным, и после работы все сразу же отправлялись домой — сидели, читали журналы и старые книги, играли с детьми, меняли свечи, дни и ночи горевшие перед изображениями Христа и святых. Молчаливая толпа как бы обступала их, сходились, как тени, огромные шляпы, вздымались мощные смуглые руки, узловатые цепкие пальцы с длинными ногтями тянулись к их горлу, сверкали, рассекая воздух, мачете, и уже нечем было дышать…

Задыхался надсмотрщик, тот, что поважнее, и тот, что помельче, расстегивал на груди рубашку, силился спастись от самого себя, от своего страха, вырвать со дна души притаившийся ужас. И раскидывал в стороны руки, будто плыл среди черной ночи в серебряных каплях росы, не росы — пота, пролитого не Христом распятым, а тысячами пеонов, что гнут спины над бороздами, днем и ночью, до полного изнеможения.

И тревожен сон надсмотрщика, того, что поважнее, и того, что помельче. При малейшем шорохе срывается он, голый, разгоряченный, с постели, на которой, беззащитная, голая, спит его жена, посапывают в темноте ребятишки, тоже голые, беззащитные, а он стоит в дверях, всматривается в черно-зеленую тьму, не мелькнет ли там, в зарослях, чья-то тень. А иногда стреляет вдруг прямо перед собой, расстреливает свой ужас. В ответ воет пес, бормочут в курятнике сонные куры, ветер хлопает дверью…

— Пулеметы прислали! Много, — прокатилась, весть, — пулеметы… и солдаты… стали лагерем около станции!

Надсмотрщики, те, что поважнее, и те, что помельче, спешили убедиться своими глазами. Работники тоже хлынули к вокзалу. В этот день надсмотрщики не пошли после работы домой. Что там делать? Читать, возиться с детьми… какая скука! Молиться они тоже перестали. Стоит ли молиться, раз прислали пулеметы? А жалкие угрозы всех этих папаш, братьев, родственников или просто приятелей опозоренных девиц, разве могут они испугать их?

Лавочник по вечерам перетаскивал с места на место свою железную кровать, волочил по всему погребу, как каторжник цепь. Каждую ночь он спал в другом месте.

— Пулеметы я видел у себя на родине, — говорил он. — Конечно, их прислали, чтоб защитить начальников. Только солдаты-то, они из народа. Такие же индейцы, так что доверять им особенно нечего. Эти самые пулеметы в один прекрасный день… Ха! В один прекрасный день они повернут на нас, вот тогда вы вспомните меня, вспомните дядюшку Чичигуо!

Похватали много народа, в том числе Бастиансито Кохубуля и Хуанчо Лусеро. Это были люди крепкие, из тех, что умеют держаться, таких не запугаешь, им и смерть нипочем.